Одним из важных источников пополнения митрополичьей казны могли стать «уроки» новопоставленных клириков. За время отсутствия первоиерарха в его собственной, митрополичьей епархии, куда входил и стольный Владимир, накопилось много «кадровых дел» — назначений монастырской номенклатуры, посвящений в сан епископов, священников и диаконов. Это сулило митрополиту значительный «прибыток». Однако, потянувшись за «прибытком», следовало остерегаться, «как бы вместе с водой не зачерпнуть и жабу» (Василий Великий). Духовным содержанием таинства священства была передача благодати. В этом сакральном акте всякая мзда становилась святотатством...

Церковные умы не сумели радикально разрешить этот вопрос и ограничились лукавым компромиссом. Согласно постановлению Владимирского поместного собора 1274 года, изложенному в грамоте митрополита Кирилла II (1246— 1280), «да възмуть клирошане 7 гривен от поповьства и от дьяконьства от обоего» (111, 92).

Плата за поставление рассматривалась не как мзда, а как добровольный дар новопоставленного. Во избежание вымогательства размеры этого дара были официально регламентированы.

Аналогичная практика была узаконена и в Византии. «Сверх тех доходов, которые получала церковь от использования земельных владений... епископы собирали некоторое число пошлин во время посвящений в сан; запрещённые в раннее Средневековье, эти пошлины были тарифицированы в XI в. Это каноникон, сумма которого была определена в размере одной номисмы с чтеца, трёх — с диакона, четырёх — со священника. Он распространялся и на мирян под видом как денежной, так и натуральной повинности и возлагался на группу семей... Верующие были весьма сдержанны, и повинности, которые были на них возложены, кажется, приносили мало доходов епископам начиная с конца XII в. Однако каноникон, который платило духовенство, регулярно взимался и даже увеличивался» (55, 192).

Впрочем, правители Византии порой ополчались против этих сомнительных доходов иерархов (121, 205).

Митрополит Пётр, разумеется, знал как византийские, так и русские «нормативные акты» по этому вопросу. Знали их и его обвинители. В том случае, если Пётр не выходил здесь за рамки традиции, его трудно было упрекнуть в симонии. Но, видимо, Пётр пытался провести какие-то новшества. Скорее всего, он решил изменить ставки в сторону их увеличения, ссылаясь на византийскую практику. Это и стало поводом (а может быть — причиной) для упрёков в симонии и жалоб в патриархию.

Здесь также необходим небольшой комментарий. Пётр собирал эти деньги с подчинённых ему людей. Но это не был грех сребролюбия. Деньги нужны были митрополиту для благих целей — и прежде всего для выкупа пленных русских из ордынского рабства. Посетив Орду, митрополит был потрясён зрелищем переполненных русскими рабами и рабынями сарайских базаров...

Другое обвинение, выдвинутое против митрополита Петра (которое воспроизводит патриарх Нифонт в послании к тверскому князю), состояло в том, что он даёт разрешение на запрещённый канонами брак в шестой степени родства, то есть троюродного брата и сестры. Заметим, что в этом вопросе — как и в вопросе о симонии — теория часто отступала перед практикой. Уже в древнейших русских кормчих и в списках Мерила Праведного имелись статьи на эту тему (111, 143). Однако тесный семейный круг потомков Всеволода Большое Гнездо постоянно испытывал соблазн желанного по политическим соображениям, но запрещённого канонами брака. В таких ситуациях благословение митрополита стоило дорого и могло — не без доли лицемерия — рассматриваться как уступка высшим интересам Церкви и государства.

Михаил Тверской был достаточно умён и благороден, чтобы не мстить Петру за отклонение патриархом Афанасием кандидатуры тверского игумена Геронтия. Большая политика не терпит ребячества. И если личная неприязнь двух великих людей, вероятно, всё же имела место, то в остальном князь шёл в этом вопросе за настроениями владимирской духовной корпорации, чьи эгоистические интересы Пётр затронул решительно и бесцеремонно. Так что считать Михаила Тверского фатальным врагом святителя Петра оснований нет.

Как нет прямых доказательств вражды Петра с Михаилом Тверским, так нет их и для тезиса о том, что Иван Калита пользовался особым расположением митрополита. Это утверждение — в чисто религиозной трактовке — находим уже в Первоначальной редакции Жития митрополита Петра, которую исследователи датируют началом 1327 года (116, 21). Но судя по всему, это уже не реальность, а рождение исторического мифа. Отблеск славы чудотворца падал на московских Даниловичей. Таково было требование заказчика Жития — московского князя Ивана Даниловича.

Дальновидный Калита решил воспользоваться удачной случайностью — кончиной митрополита Петра в Москве — для того, чтобы обзавестись собственным святым. Ко времени кончины Петра (1326) во всех значительных городах Руси уже имелись свои местночтимые святые. Владимир чтил Андрея Боголюбского, Тверь — героя нашей книги князя Михаила Ярославича, Переяславль — Никиту Столпника, Рязань — князя Романа Олеговича, Смоленск — преподобного Авраамия. В Новгороде почитали Антония Римлянина и Варлаама Хутынского. В древнем Ростове чтили целый сонм местных святителей и преподобных. И только Москва, быстро набиравшая политический вес, не имела собственного небесного покровителя. Этот недочёт следовало исправить, причислив Петра к лику святых (причём не только местночтимых, но и общерусских) и создав его Житие, где прямо указывалось бы на его особую связь с Москвой. При таком подходе враждебная Москве Тверь неизбежно должна была предстать в роли недруга святителя.

В одном позднем источнике (Прологе XVII века) сообщается о том, что все князья Северо-Восточной Руси за исключением Михаила Тверского просили патриарха возвести на русскую митрополию именно Петра (116, 13). Но это уже плоды развития мифа.

Для правильного понимания характера отношений и природы конфликта между двумя святыми следует внимательно проследить жизненный путь святителя Петра, обращая особое внимание на то, как относились к нему люди, нравственный облик которых достаточно известен...

Будущий митрополит Пётр родился где-то в середине ХIII века на Волыни. Согласно Житию, он с детства имел склонность к затворничеству и уже в 12 лет поселился в монастыре. Со временем он сам стал известным подвижником, основателем и игуменом Спасского монастыря на реке Рате близ Львова. Прослышав о «высоком житии» Петра и его иноков, митрополит Максим посетил их обитель. Это произошло в 1301 году, когда Максим объезжал Юго-Западную Русь перед своим визитом в Константинополь. Игумен Пётр поклонился иерарху и преподнёс ему икону Божией Матери собственного письма. Эта икона под именем «Богоматери Петровской» со временем стала одной из главных святынь московского Успенского собора. Способность писать иконы — а тем более иконы такого художественного уровня, как Петровская Богоматерь, — свидетельство огромного духовного потенциала святителя Петра.

После кончины митрополита Максима 6 декабря 1305 года великий князь Михаил Ярославич Тверской направил в Константинополь своего кандидата на митрополию — игумена Геронтия. Галицкий князь Юрий Львович, в свою очередь, послал к патриарху другого соискателя — игумена Петра Ратского.

В Константинополе оба кандидата предстали перед патриархом Афанасием I. Присмотримся поближе к этому человеку: ему предстояло сделать выбор, который — глядя из будущего — мы можем назвать историческим.

Историки Византии дают Афанасию исключительно высокую оценку. «Патриарх Афанасий (1289—1293 и 1304—1310) был самоотверженным печальником перед царём за бедных и обездоленных. Это был один из наиболее выдающихся первоиерархов Византийской церкви, строгий аскет и постник, систематический последователь акривии (точного соблюдения канонов. — Н. Б.) в области церковных отношений. Он неоднократно обличал императора Андроника Палеолога за недостаток милости и правды в управлении и суде, побуждал его с любовью относиться к народу и оказывать своё высокое покровительство и защиту несправедливо гонимым и наказанным» (120, 58). Афанасий — «строгий подвижник Афона и Гана, ревностный блюститель церковной правды, безбоязненный обличитель современных пороков и заблуждений» (120, 209).