Это ощущение страха, удушливого как кольца змеи, Михаил запомнил на всю жизнь. С годами он понял, что это был самый сильный из всех видов страха — страх мучительной смерти...

Русские летописцы не любили говорить от первого лица. Свои переживания они отливали в этикетные литературные формы или скрывали за занавесом эпической невозмутимости. Западноевропейская эпистолярная традиция с её античными корнями и заветами «последнего римлянина» блаженного Августина широко использовала жанр авторских воспоминаний. Но природа человека единообразна на Востоке и на Западе, его переживания в сходных ситуациях аналогичны. А потому рассказ уже знакомого читателям магистра Рогерия, побывавшего в плену у татар во время завоевания ими Венгрии в 1241—1242 годах, позволяет понять переживания русских людей XIII столетия. В литературном отношении это уже не подбор литературных клише, а живые воспоминания потрясённого очевидца событий:

«И пока мы пребывали в таковой опасности, мои слуги, которые были оставлены для заботы о лошадях, и прочие, у кого были мои деньги и одежда, бежав с острова, были настигнуты татарами и перебиты мечами; я же остался на острове почти без средств с одним слугой. После этого усилился шум, и упомянутое тевтонское поселение, Мост Тамаша, на рассвете захватили татары, и кого они не захотели брать в плен, с ужасной жестокостью перебили суровым мечом. Когда об этом стало известно, волосы встали дыбом на моём теле, начало тело моё трепетать и дрожать от страха, язык жалобно заикаться. И понял я, что наступил момент жестокой смерти, когда выжить уже нельзя. Глазами сердца я увидел убийц, и ледяной смертный пот выступил на моём теле. Увидел я и убитых, беспрестанно ожидающих смерти, не имеющих возможности протянуть руки к оружию, защитить себя, пойти в безопасное место и даже представить себе его. Чего же больше? Я нашёл людей, едва живых от страха...» (4, 49).

В рассказах западных источников о зверствах татар порой трудно увидеть грань, за которой реальность превращается в миф, а косматые всадники Батыя — в сказочных свирепых людоедов:

«Их трупами вожди со своими и прочими лотофагами словно хлебом питались, и оставили они коршунам одни кости. Но что удивительно — голодные и ненасытные коршуны побрезговали тем, чтобы доесть случайно оставшиеся куски плоти. А женщин старых и безобразных они отдавали, как дневной паёк, на съедение так называемым людоедам; красивых не поедали, но громко вопящих и кричащих толпами до смерти насиловали. Девушек тоже замучивали до смерти, а потом, отрезав им груди, которые оставляли как лакомство для военачальников, сами с удовольствием поедали их тела» (4, 277).

Меч косматых всадников был вездесущим и неизбежным. Непреодолимый трепет перед слепым взглядом Гога и Магога знаком был тогда каждому русскому человеку. Страх отнимал силы, превращал свободных людей в рабов. Преодолеть страх могла только вера, подкреплённая чудесами. Такая вера приходила к человеку как благодать. Но для снискания этой благодати он должен был совершить тяжкий труд самоотречения.

Стараниями Александра Невского и его братьев Ярослава и Василия Северо-Восточная Русь в период с 1253 по 1281 год почти не видала татарских нашествий. И тем страшнее было то, что происходило здесь зимой 1281/82 года. В сущности, это была семейная ссора двух братьев. Но степняки, приведённые князем Андреем Городецким на своего брата Дмитрия Переяславского, словно туча саранчи, уничтожали всё на своём пути...

«Татарове же разсыпашася по земли, Муром пуст сътвориша и пограбиша люди, мужи и жёны, и дети, и младенци, имение то все пограбиша и поведоша в полон. Князь же великии Дмитрии выбежа ис Переяславля в мале дружине. Татарове же испустошиша и городы, и волости, и сёла, и погосты, и манастыри, и церкви пограбиша, иконы и кресты честныа, и сосуды священныа служебныа, и пелены, и книги, и всяко узорочие пограбиша, и у всех церквей двери высекоша, и мнишьскому чину поругашася погании; якоже рече пророк: “Боже, приидоша языци в достояние Твоё, оскверниша церкви святыа Твоя”. Около Ростова и около Тфери пусто сьтвориша (курсив наш. — Н. Б.) и до Торжьку, множьство безчислено христиан полониша, по селом скот и кони и жита пограбиша, высекающе двери у хоромов; и бяше велик страх и трепет на христианском роде, черници и попадьи осквернены, и много душ от мраза изомроша, а иных оружием изсекоша» (22, 78).

Эта беда случилась незадолго до праздника Рождества Христова (25 декабря). Летописец скорбно замечает, что вместо праздника «прииде бо плач велик и вопль мног, кождо бо плакахуся жёны и детей, а друзии отца и матери, а друзии братьи и сестр, а друзии племени, роду и другов» (22, 78).

Дмитрий Переяславский едва успел бежать от татар на север (59, 16). Новгородцы не приняли его, опасаясь мести со стороны Андрея и его татар. Далее путь изгнанника лежал через Копорье во Псков — давнее прибежище всех гонимых на Руси. Но и это был не последний рубеж его изгнания. Из Пскова Дмитрий ушёл «за море», то есть в Швецию (17, 159). Андрей отпустил татар в Орду, взошёл на великое княжение Владимирское и был признан князем в Новгороде.

Летопись сообщает об участии князей Святослава Тверского и Даниила Московского в войне Андрея Городецкого против Дмитрия Переяславского (15, 176). Однако их участие ограничилось демонстрацией силы и заключением мирного договора после пяти дней стояния где-то возле Дмитрова. Не вполне ясно: было ли это до прихода из Орды первой рати или после.

В рассказе о первой рати сообщается лишь о том, что татары «около Ростова и около Тфери пусто сътвориша и до Торжьку» (22, 78). Тверь как таковая не была целью ордынских отрядов. Её фактический нейтралитет имел под собой серьёзные основания. В декабре 1281 года в Твери всё ещё правил миролюбивый князь Святослав. Причиной его миролюбия могли быть покаянные настроения или какая-то болезнь, от которой он вскоре и скончался, не оставив потомства. Позднее, когда тверской трон занимал сводный брат Святослава отрок Михаил Ярославич при регентстве матери, княгини Ксении Юрьевны, уклонение тверичей от войны с Дмитрием тем более понятно. Женское регентство всегда отмечено благоразумным миролюбием.

Счастливо избежав погрома во время первой рати, Тверь не миновала другой беды. Летопись сообщает, что уже на следующий год (1282) «погоре город Тферь» (22, 78).

Известно, что на гарях и пепелищах флора бывает особенно густой и рослой. Этот закон природы имеет всеобщий характер, таинственным образом влияя и на дела людей. А потому, оставив на время мрачные картины пожарищ и татарских ратей, обратимся к более светлым сюжетам матримониального характера. Следом за сообщением о тверском пожаре 1282 года в Троицкой летописи помещено ещё одно известие тверского происхождения: «Того же лета ведена бысть княжна дщи Ярослава Ярославичя Тферьскаго за князя Юрья Волынскаго» (22, 78).

Это отрадное известие заслуживает внимания не только как знак торжества жизни над смертью, но и как своего рода хитроумный план, цели которого нам неизвестны. Впрочем, и современники событий далеко не всегда понимали сокровенный смысл княжеских матримониальных проектов. В династических браках дальновидный политический расчёт причудливо переплетался с родительской заботой о будущем своей «кровинушки», а тщеславная щедрость свадебного пира — с мелочными препирательствами о приданом.

Неожиданный брак тверской княжны с будущим правителем всей Галицко-Волынской Руси Юрием Львовичем (1301—1308) вызывает много вопросов. Выдали невеста единоутробной сестрой Михаила Тверского или только сводной, рождённой в первом браке Ярослава Ярославича? И кто занимался устройством её замужества: Святослав или княгиня-вдова Ксения Юрьевна, епископ Андрей или тверская правящая элита?