В итоге главным и почти единственным источником расширения своих владений и пополнения своей казны для потомков Всеволода Большое Гнездо стал бесконечный передел одних и тех же земель. Новых территорий практически не прибавлялось. Так, например, Тверское княжество, распадаясь на уделы, практически не меняло общих границ за весь период своего существования.

Но если мельчавшие князья могли спорить и долгие годы враждовать из-за какой-нибудь пограничной волости, то для первого ряда Рюриковичей главным призом в бесконечных усобицах был златоглавый Владимир...

Титул великого князя Владимирского являлся прерогативой старшего по династическому счёту среди потомков Всеволода Большое Гнездо. Обладатель этого титула был своего рода старостой княжеского сообщества. Младшие князья должны были чтить его как отца, держать «в отца место». Великий князь Владимирский выступал и как судья в княжеских спорах, и как предводитель боевых сил региона. С приходом татар он получил и ещё одну обязанность: обеспечивать своевременный сбор ордынского «выхода» с русских земель и его доставку к ханскому двору. Новая обязанность подразумевала и новые права. В принципе только великий князь Владимирский имел право обращаться к хану по различным вопросам общерусского значения. Но на практике это правило часто нарушалось.

Сложные формулы отношений между Рюриковичами с середины XIII века ещё более усложнялись наличием двух переменных величин. Первая — произвол Орды, желание хана по той или иной причине продвинуть вперёд одного князя и задвинуть другого. Впрочем, Чингизиды не злоупотребляли своей верховной властью и старались сохранить в «русском улусе» традиционные порядки. Для острастки они периодически устраивали кровавые расправы над князьями, уличёнными или заподозренными в каких-то тяжких преступлениях перед ханом. Первопричиной таких расправ обычно был донос кого-нибудь из соперников. Доносчик получал «продвижение по службе» — новые владения или даже великое княжение Владимирское — и военную помощь для утверждения в новом качестве.

Второй переменной величиной было признание (или непризнание) князя в Великом Новгороде. В принципе ещё в предмонгольский период новгородское княжение стало прерогативой великого князя Владимирского, который осуществлял свои функции (военные, судебные, организационные) либо лично, либо через своих наместников — сыновей или младших братьев. Однако Новгород всегда имел особый статус как «банк всея Руси». Большие денежные средства, которыми располагала новгородская знать, позволяли ей в условиях ослабления великокняжеской власти требовать возвращения к старине — свободному приглашению на новгородский стол любого из Рюриковичей. Деньги и связи среди сарайского купечества позволяли новгородцам заручиться благожелательным отношением хана к их политическим пожеланиям. В целом же Орда придерживалась нейтралитета в новгородских спорах. В этих условиях признание князем в Новгороде могло принести соискателю великое княжение Владимирское, а его отсутствие — лишить князя и того, что он имел.

«Обладание княжой властью в Великом Новгороде стало самостоятельным фактором в борьбе за и против великокняжеской власти, открывая господину Великому Новгороду широкие перспективы как влияния на эту борьбу, так и развития в её условиях своего “народоправства” путём закрепления за новгородцами вынужденных уступок со стороны княжеской власти» (102, 68).

Великий князь Владимирский мог использовать свои связи в Орде для запугивания новгородцев угрозой татарского нашествия. Так действовал, например, отец нашего героя Ярослав Ярославич Тверской в 1270 году. Вдобавок к своим собственным полкам он призвал для похода на Новгород ордынское войско. Опасаясь сражаться с ордынцами, новгородцы вступили на извилистую тропу дипломатии. Они привлекли на свою сторону Василия Костромского, младшего из сыновей Ярослава Всеволодовича.

Жизненный опыт ребёнка складывается из примеров поведения окружающих его взрослых в той или иной ситуации. Постепенно накапливаясь, этот опыт определяет поведение повзрослевшего человека. Так складывались и поведенческие стратегии князя Михаила Тверского.

Главным ориентиром для сына служит поведение отца. Судьба лишила Михаила этого маяка. Отсюда — особая роль матери и вообще «женского начала» в характере будущего святого. С возрастом к нему были приставлены воспитатели из круга ближних бояр. Вероятно, это были достойные и опытные в своём деле люди. Но отдавая им должное, Михаил всегда помнил о своём княжеском «гнезде». Там были его мерка, его идеал. Отыскивая образцы для подражания в тогдашнем княжеском сообществе, он неизбежно должен был внимательно присмотреться к двум незаурядным личностям — сводному брату Святославу и дяде по отцу Василию Костромскому.

Василий Ярославич Костромской, младший брат Александра Невского, — одна из самых оригинальных и загадочных фигур русской истории второй половины ХIII столетия. В год кончины Василия Михаилу Тверскому было всего пять лет. Но воспоминания об этом человеке, сохранявшиеся в анналах тверского двора, волновали его воображение и служили одним из нравственных ориентиров.

Герой всегда приходит неожиданно. До его внезапного и дерзкого выступления против старшего брата Ярослава Тверского в защиту новгородцев Василий Костромской слыл среди княжеской братии неудачником. Ему было уже за тридцать, но на его личном счету всё ещё не значилось ни громких подвигов, ни заслуживающих памяти деяний. В сообщении о его кончине (1276 год) летописец утверждает, что Василий был «незлобив и прощателен к согрешающим к нему» (17, 153). То есть он был добродушным и не помнил зла. Однако можно ли историку полагаться на этикетные похвалы некролога?

Но даже если Василий и вправду был «незлобив и прощателен», то это отнюдь не те качества, которые гарантируют правителю входной билет в историю. В обществе людей, привыкших даже мелкие имущественные споры решать судебным поединком («полем»), доброта и всепрощение могли вызвать лишь насмешку. Этой монетой современники и расплатились с Василием Костромским. Они дали добряку презрительное прозвище Квашня (147, 264).

Добродушный Василий Костромской, кажется, не был книгочеем и, во всяком случае, не завёл собственного летописания (94, 66). Видимо, его мало интересовали такие вещи, как историческая репутация и память потомков. В результате Кострома в нашей истории молчит, как немая на церковной паперти. А сам Василий за пренебрежительное отношение к летописям — тогдашним «средствам массовой информации» — получил от историков суровый приговор. «Кратковременное великое княжение Василия Ярославича (ум. 1276) — бледная страница в летописной традиции, ничем характерным не отмеченная, кроме новгородских дел» (102, 74).

В 1266 году Василий Костромской женился, а в 1270 году, словно проснувшись после долгого сна, в полный голос заявил о себе, решительно вмешавшись в тяжбу Ярослава Ярославича с новгородцами. Причины этого пробуждения могли быть самыми разными. Заметим, что вопрос о мотивах поступков исторических лиц — самый неприятный для историка. Столкнувшись с этим вопросом, он обычно ведёт себя так, как воспитанный человек, увидевший посреди тротуара след утренней прогулки собачки: либо осторожно обходит его, делая вид, что не замечает, либо произносит какую-нибудь обличительную тираду...

Итак, мы не знаем мотивов, по которым Василий Костромской, подобно позднему Даниилу Московскому, вдруг развернул бурную деятельность и стал привлекать к себе внимание летописцев. Но должность историка заставляет нас всё же высказаться на сей счёт...

Возможно, Василий услышал зов проснувшегося честолюбия. Князь спохватился, что уже достиг тридцатилетия — возраста, в котором Илья Муромец слез с печи и отправился совершать свои подвиги, — и почувствовал жажду деятельности. Эти внезапные приступы недовольства собой и своим положением случаются у людей незаурядных. Светоний рассказывает, как однажды Цезарь пережил нечто подобное, увидев в храме Геркулеса в Гадесе статую Александра Великого. «Он вздохнул, словно почувствовав отвращение к своей бездеятельности, — ведь он не совершил ещё ничего достопамятного, тогда как Александр в этом возрасте уже покорил мир, — и тотчас стал добиваться увольнения, чтобы затем в столице воспользоваться первым же случаем для более великих дел» (134, 9—10).