На улице, под козырьком, стоял дворник — тоже в красной рубахе, как отметил про себя граф. К счастью, белый передник оставался белым. Выходит, красная рубаха — простое совпадение.

       Дворник при виде трансильванского гостя как-то совсем уж неловко поправил свой картуз и даже уронил метлу, пытаясь им поклониться.

       — Доброй ночи, дядя Ваня, — улыбнулась княжна. — Все вернутся только к рассвету, так что можешь не стеречь черный ход. Лучше поставь самовар и поспи. Бабайки тоже нет — так что никто тебя не потревожит, а Арина Родионовна уже уложила Игошеньку.

       Дворник вновь неловко поклонился и хотел что-то сказать, но только крякнул и, подхватив свою метлу, вытянулся по стойке смирно, хотя метла и уперлась довольно ощутимо в его запыленный сапог.

       — Не обращайте внимания, граф, — сказала княжна, когда они отошли немного от дома, заметив, что на лице графа блуждает странная улыбка. — Наш дворник просто впервые видит, что я покидаю дом с непроверенным конвоем. Вы уж простите такое сравнение, но это правда жизни… моей. Вы готовы к часовой прогулке? Я вот — нет, потому что ради вас надела эти дурацкие башмаки и эту дурацкую юбку, которые совсем не предназначены для пешей прогулки бодрым шагом, а последний трамвай мы с вами проспали. Кстати, все петербургские вампиры по вечерам забывают про крылья и пользуются электрическим трамваем. Некоторые, правда, и в конки залезать пытались — столько лошадей погибло под вагонами, когда кучера не могли удержать их на спуске — князю потребовалось много трудов, чтобы проучить хулиганов. Но не всех… Знаете…

       Княжна остановилась и уставилась в лицо трансильванца горящим взглядом:

       — Я разделяю ваше желание отомстить Сашеньке за Раду. Однажды в одной из конок оказались мои родители… И их больше нет. Отца на месте раздавило, а мать моя при родах в Обуховской больнице умерла. Я чудом родилась живой. Федор Алексеевич того мерзавца лишь в Сибирь сослал, а мне очень хотелось, чтобы они его убили… Идемте!

       И Светлана вновь зашагала довольно бодро, будто и не открывала своего сердца и не поделилась с незнакомцем болью. Они перешли реку Фонтанку и вышли на Гороховую улицу. И здесь княжна резко остановилась.

       — Обождите, граф!

       Светлана присела на тротуар, вынула ногу из ботинка и руками вытащила каблук, застрявший между отбитыми плитами.

       — Цел! — весело сообщила она, возвращая ботинок на ногу. — Иначе пришлось бы мне идти босиком.

       — Я бы отнёс вас на руках, — улыбнулся граф и подал ей руку. — Может все-таки обопретесь о меня, поклонница господина живописца?

        Княжна отряхнула подол и виновато улыбнулась.

       — Простите, но мы не дома, а на улице — и я без перчаток.

       — Но я-то в перчатках, да и никто ведь нас не видит.

       — Это вам кажется, — они уже вновь шли друг подле друга, и княжна каждый раз пыталась увернуться от развевающегося плаща графа. — Завтра отец получит кучу писем от доброжелателей с сообщением о том, что его дочь видели в обществе сомнительного мёртвого субъекта, и каждый посчитает необходимым что-то там додумать от себя, так что не станем давать лишние поводы для сплетен. Город-то у нас маленький, все друг-друга, то есть меня, знают.

       Опять между ними повисло неловкое молчание. Неловкое со стороны княжны, потому что граф просто молчал — и не испытывал при этом никакого дискомфорта. Он вообще не привык говорить с живыми девушками так долго — в ход быстро шли клыки. А с этой княжной он уже слишком много говорит и, более того, получает от этого несказанное удовольствие.

       — Хотите я вам стихи почитаю? — не выдержала Светлана.

       — Буду премного благодарен, — улыбнулся граф.

       Они уже вышли к Екатерининскому каналу. Княжна оперлась о решётку моста и продекламировала:

       — Ночь, улица, фонарь, аптека…

       — Да я и так все это вижу, — снисходительно сказал граф. — С чего вдруг вы начали сомневаться в моем владении русским языком?

       Княжна захлопала ресницами и обиженно проговорила:

       — Что же вы перебиваете, я же стих читаю! Ночь, улица, фонарь, аптека… Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века — всё будет так. Исхода нет. Умрёшь — начнёшь опять сначала и повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь.

       — Это-то хотя бы вашего авторства? Или снова Зиночкино?

       Граф стоял позади княжны. Чтобы пропустить подвыпившую молодёжь, ему тоже пришлось опереться о перила, и Светлана оказалась в плену его плаща. Оттого вопрос прозвучал почти в самое ухо — почти, потому что граф держал дистанцию от предательского серебра, коварно сверкавшего на шее девушки.

       — Вам не понравилось? — княжна стояла вплотную к перилам, отступать ей было некуда, и от близости вампира ее тоже начала пробивать дрожь.

       — Неплохо для семнадцатилетней девушки… Только вечная жизнь страшнее фонаря, намного.

       Светлана нашла в себе силы проскользнуть под рукой трансильванца, чтобы сбежать с моста, и они продолжили свой путь на прежнем расстоянии.

       — Это стихи, написанные тридцатидвухлетним мужчиной, не имеющим никакого отношения к вампирам. Да, он не знаком с княгиней, хотя посвятил ей стих… Он видел ее несколько раз, но она осталась для него незнакомкой. К счастью… Для другого Сашеньки она стала роковым знакомством.

       — Простите, что я не разделяю вашего вкуса в стихах, — сухо произнес граф. — Попрошу вас не читать их впредь. Чужие слова в ваших устах ранят даже больнее моих клыков, которые я не смею пускать в ход совсем не из-за вашего колье, а в силу воспитания. Вы уже назвали меня Смертью в готическом плаще… Возьму на себя смелость посоветовать вам не практиковаться в остроумии с незнакомыми вампирами. Особенно теми, кто прожил не один век и у которых время остановилось тогда, когда оскорбления было принято смывать кровью.

       Он увидел, как побледнела девушка, но не выпустил ее руки.

       — Прошу прощения, граф, — пролепетала Светлана едва слышно, — если я вдруг имела неосторожность задеть ваши чувства. Просто…

       Она осеклась. Граф усмехнулся.

       — Что просто? Просто петербургская княжна ставит себя выше деревенского графа, невзирая на разницу в возрасте и то, что ровным счётом ничего про него не знает… Вы поставили меня даже ниже автора сего стиха…

       — Ещё раз прошу меня простить.

       — Не прощу! — отчеканил граф. — Потому что вы не достойны прощения. Вы не чувствуете раскаяния. Вы не можете со мной играть словами, я ведь вижу вас насквозь…

       — К чему вы клоните, граф?