Ползающая в ногах офицера слезливая тварь, умоляющая о пощаде. Скулеж, черные растрепанные волосы, белые подштанники, красный камзол. Черное, белое и красное… Забившаяся в угол кровати перепуганная до смерти проститутка. Поджатые колени, натянутое до самого подбородка одеяло, застывший в глазах страх и догорающая лучина. Черная вода Щары, отражающиеся в ней звезды, удаляющийся топот конских копыт, силуэты… Может быть, еще…полонез Огинского и белокровие Маека, смерть Кохана и гибель братьев Комлевых… Может быть…но не сейчас, все это — много лет позже. Их еще нет, их уже нет… А сейчас…только удаляющиеся силуэты черных всадников с развивающимися черными плащами… Только топот конских копыт, долетевший до нашего времени и белоснежный костел в безвременье, уходящий своими острыми шпилями в ночное небо, в будущее, а основанием засевший где-то в далеком прошлом Костел, построенный, разрушенный и снова воздвигнутый. Сейчас…только его черные, падающие кресты, венчающие шпили и, гонимые ветром, разрываемые об их острые края редкие, рваные тучи. Сейчас…только вечные звезды! Потом…только его развалены, загаженное птицами и временем пространство, еще позже…двое, идущих между ровными рядами скамеек к алтарю мужчин и строгое величие католического убранства, ночь…
Художник французского двора, известная на Западе личность томился в графском подземелье, прикованный к сырой стене мощными цепями. Распятое подобие Христа, только тот умирал за идею и на солнце, а этот смерд вонючий, за убийство и под землей. Третий месяц на хлебе и воде… Высохшие кости и кожа, да бородатая морда с ввалившимися глазами и выбитыми зубами, вонь еще…от испражнений. И ни одной еще в голове мысли, только боль, боль и боль…
Два раза к нему приходил граф. Всего два раза за все время. Первый раз, когда его только сюда поместили, и вот, совсем недавно. Сколько между этими двумя событиями прошло времени, художник не знал. Для него время остановилось в кровати той куртизанки на задворках империи, из объятий которой, его вырвали и засунули сюда. В аду времени не существует, в аду время вечно… Только биение сердца вместо часиков и еще голоса, что-то нашептывающие…
Оба раза граф останавливался в тяжелых кованых дверях и в темницу не проходил. Тяжелый, усталый взгляд вельможи застывал на узнике, и дальше этого ничего не двигалось. Молчаливое созерцание и ни одного вопроса. Для этого человека все давно было ясно. Судьба художника была предрешена. Смерть в собственных испражнениях ему была обеспечена. Граф смотрел на это изможденное пытками, холодом и голодом тело, в котором ни осталось, вообще, ничего человеческого, даже на вид и был к нему совершенно равнодушен. Ни ненависти, ни злости…вообще, ничего. Перед графом на цепях висело пустое место…
Один раз, это уже было после второго графского посещения, к художнику явилась…графиня. Тоже платье, бархатно-бирюзовое, тоже лицо, может, чуть бледнее обычного и та же свежесть, что она с собой принесла с улицы. Свежий, морозный воздух на некоторое время заполнил мрачную обитель, принеся с собой не только холод, но и забытые воспоминания.
Графиня была так реальна, что даже он со всеми своими кошмарами и голосами, он не на секунду не усомнился в её существовании. Единственное, чего он никак не мог взять в свою разбитую голову, так это как она выжила? Он как сейчас видел, как она в ту проклятую ночь, перевернувшую, уничтожившую всю его жизнь, ступила на тонкую корку льда, покрывшую графский пруд. У неё под ногами разворачивалась черная бездна, а она, словно завороженная, уходила все дальше и дальше и будто этого всего не видела. Как он тогда просил её одуматься и не делать этого. Он кричал её, что лед тонкий, что он вот-вот может треснуть под её весом, он молил её, чтобы она вернулась, он плакал, он проклинал себя за трусость, что не находил в себе ни сил, ни смелости последовать за ней следом… Все было напрасно, графиня его не слышала. Боже мой, как он любил её, и как он ненавидел себя…
И что должно было случиться в эту проклятую Богом ночь, случилось: лед треснул… Первый осенний ледок не выдержал и графиня, еще только что скользившая по глади словно фея, в одно мгновение ушла под воду. Бедный, обезумевший от горя и страха, художник бросился ей на помощь. Сначала бежал, а потом, когда до проруби оставалось совсем мало времени, упал животом на лед и пополз…Слезы, причитания, плачь и жуткий, нечеловеческий страх. Он полз, а черная бездна протягивала к нему уже свои холодные руки…
Не успел, не успел совсем немного… Графиня утонула раньше, чем он смог до неё добраться. Слишком много на ней было одежды и очень мало у неё было уже шансов выбраться. Он еще успел коснуться своими пальцами её, и она скрылась из виду. Ни криков, ни стонов, только живые, не верящие в происходящее глаза, молящие о помощи. Только черное, застывшее в них небо… Очнулся художник только на берегу, весь мокрый и дрожащий от холода… Колье графини валялось рядом. Запаянные в платину мертвые души звезд очень красиво смотрелись на белом снеге.
И вот теперь она снова была с ним рядом, всё такая же красивая и обворожительная… Вот её холеная ручка коснулась его грязных волос и медленно прошлась по впалой щеке, потом рука коснулась ран на теле… Холод от её рук прошил высохшее тело, страх покрыл его мурашками, взгляд ледяных глаз заморозил душу. Он почувствовал как превращается в льдину. Казалось, чего уж он мог бояться в своем нынешнем полумертвом состоянии… Однако, оказывается, мог…Жизнь всегда, оказывается, чего-то боится…
Пустой, смотрящий сквозь него холодный взгляд звездных, прекрасных глаз… Этот взгляд его больше не трогал. Перед ним сейчас была совсем другая женщина. У этой холодной принцессы, которая сейчас стояла перед ним, не было, вообще, ничего общего с той юной барышней, которую он любил.
— Прости меня, — сказал он или только подумал, что сказал. Из горла вырвалось только слабое хрипение и что-то непонятное. — Я не успел совсем немного…
В ответ лишь равнодушный взгляд холодных, непроницаемых глаз… Исчезла она так же как и появилась, тихо и сразу.
Больше она не приходила. И спустя всего сутки бедный художник даже не мог уже вспомнить и этого её странного появления. Он, правда, и не вспоминал… Последнюю неделю стегать стали реже, и жизнь бедняге не казалась уже слишком адом, а в три дня его, вообще, не трогали ни разу и кормежку улучшили, стали приносить похлебку, в которой даже что-то плавало. Его больше не пытали и ни о чем больше не спрашивали. Узнику даже показалось, что про него совсем забыли. Тишина, освещенная факелом и полное философское спокойствие. Потом факел погас, и он полностью погрузился в темноту. Лишь крысиное шуршание под ногами и полное, ко всему происходящему безразличие. Париж с Елисейскими Полями, Петербург с Марсовым Полем и Москва со своей Красной Площадью его больше не интересовали, как впрочем, и все уже остальное…
Все когда ни будь заканчивается, закончился и этот темный «праздник». Тишину нарушил скрежет металла по металлу от вставляемого в замочную скважину ключа. Поворот вокруг своей оси и массивная, кованая дверь заскрипела на своих замысловатых петлях. Первый луч света за долгое время проник в камеру, больно резанув несчастного по глазам. Два дюжих гвардейца прошли внутрь и принялись за цепные замки. Через минуту художник был уже свободен и подталкиваемый солдатами выбирался по узкой, винтовой лестнице наверх. Еще одна дверь и вот он уже на улице. Чистая, свежая ночь и звездное небо, первый глоток свежего воздуха и слабая, спрятавшаяся в сбившейся бороде улыбка. Теперь и умирать не страшно, принцесса вытащила его из ада. Художник благодарно поднял голову к небу и тут же растянулся на грязной, выбитой дороге, получив в спину мощный тычок одного из гвардейцев. Поднимать же его они не стали, дождались, пока он сам поднимется, и двинулись дальше.
Дворец и маленькая церквушка с ангелом и крестом на крыше остались позади. Впереди завиднелось черное пятно пруда. Около самого водоема гвардейцы содрали с него его лохмотья и оставили стоять совсем голым, правда, недолго. Сразу же принявшись натягивать на него другую одежду, все совершенно новое. Новые панталоны, новые гольфы, сорочку, камзол, даже напудренный парик нахлобучили на грязную голову, все вещи были белого цвета. Самыми последними оказались сапоги — ботфорты, на два размера, правда, большие по размеру.
