Что может Льен знать обо мне? Он ведь не в состоянии оценить обстоятельства, при которых Тутайн покинул меня. Он не догадывается, что я лгал, что я и дальше буду лгать. И это вовсе не сомнительные отговорки: отнюдь не безнравственность определяет мое поведение; моя постоянная ложь обусловлена необходимостью и не мешает тому, что во всех других отношениях я остаюсь человеком чести. Просто я стал жертвой исключительных обстоятельств. Прежний заговор сохраняет во мне свою действенность. Моя авантюра такова, что конца у нее быть не может. Она как бы застыла. Мои мысли окаменели. «Тутайн отправится в Америку. Он любит мои сочинения больше, чем меня». Он, лежа в гробу, слышит эту ложь. Он ее не слышит. Он не знает, что прибыл молодой Аякс, который должен сделаться приятным для меня, чтобы жесткие фигуры моей памяти размягчились, подверглись выветриванию, как мраморные статуи, которые при сменяющихся временах года остаются под открытым небом. Лицо Тутайна должно покрыться личиной Аякса. Труп Тутайна должен омолодиться и воскреснуть, слившись с Аяксовым обликом. Льен придумал для меня нечто в таком роде. Но он не знает, что для меня речь идет о том, чтобы воскресить умершего. Он не понимает всех сложностей этой процедуры. Да и как бы он мог понять? А Аякс разве ясновидящий? Думал ли он, что уже добился — в первом приближении — сходства с умершим, когда предстал передо мной в виде мумии? Знал ли, что все умершие — одного возраста? Одинаково молодые и одинаково преждевременно постаревшие, с разрушенным чувственным восприятием и непоколебимой претензией на всезнайство? — Неужели его план уже удался и только мое своеволие еще этому противится? Неужели Тутайн уже предан мною? И уже начался процесс его обрушения в бесконечную разреженность? Сам же я отравлен новой для меня отвратительной радостью?

Опять наступила ночь. Я с таким нетерпением ее ждал. Я сижу один. Тишина полнится голосами и образами. Подобное дружеское общение мне больше не по силам. Оно — как безостановочное плавание в море после кораблекрушения. Ты не знаешь, утонешь или будешь спасен. Ты, уже исчерпавший все силы, принимаешь приближающегося спасителя за посланца смерти; и боишься его руки, будто это рука убийцы. — —

Льен сказал: мол, его жена с удовольствием сама бы меня поздравила. Я сразу понял, чтó у него на уме. Мы договорились, что уже завтра вечером устроим маленький праздник. Зелмер тоже придет — как и ветеринар, вместе с женой и сыном. Зелмер пообещал нам сюрприз. Он внезапно начал излучать довольство, расслабился. Мне пришлось взять на себя обязательство, что завтра я поиграю на рояле. Уверенность, что все опять будет таким, как в прежние времена, охватила всех. Моя только что распустившаяся слава образует кулисы для этой красивой грезы. Юное лицо Аякса станет желанной приправой к чаю, вину, жаркому и печенью, как когда-то — неотразимо привлекательное добродушие Тутайна. Мой дом преобразился: он опять сделался привлекательным для гостей, которые, внутренне успокоившись, ищут в нем радостей блистательного, богатого разговорами общения. Мой успех в Америке и слуга Аякс — это новые фигуры в моем гербе. Один лишь я поддаюсь постыдному чувству ревности. — Я ему не поддаюсь — я просто не могу его усмирить. — — Беспредметный страх — безумный выброс страха — бесстыжая подстановка во мне — — — Я понимаю, что вынужден иметь дело с событиями такого порядка, который не подчиняется моей воле. Ведь какой-нибудь кошмарный сон тоже не подчиняется ей…

Льен больше не сомневается, что Тутайн, вернувшись из Америки, приплывет на наш остров. Тогда, мол, в моем доме будут жить и Тутайн, и слуга Аякс. Какой план! Какая забота обо мне! И какое непонимание действительности! — Мы не знаем действительность. Никто ее не знает. Льен не ведет себя простодушно — он лишь обманывается. Он чувствует, в какой большой степени сам является для меня другом, другом на обочине моего жизненного пути. Поэтому ему кажется столь несомненным, что Тутайн вернется…

Гости попрощались со мной. Мы еще договорились, в какой час начнется вечерний праздник. Подняв на мачту все флаги радости, они отчалили.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Аякс накрыл стол к ужину. Потом тихо сидел в кресле, отвернувшись от меня.

— Вино и ликер уже на исходе, — сказал. — Запас консервов тоже опустошен.

— Завтра с утра нам придется съездить в город, — ответил я. — Вечером у меня будет маленький праздник.

— Я уже слышал, — сказал он. — Вам удалась большая работа, и она снискала признание. Только не подумайте, что я подслушивал за дверью. Я очень плохо понимаю здешний язык. Но об этом так много говорили, пока я подавал на стол. — Я хочу сказать, что я вами восхищаюсь: быть необыкновенным человеком — не лучший ли это жребий?

Его слова были произнесены голосом, который словно не принадлежал ему: в них чувствовалась подавленная печаль, они полнились темными красками, казались почти задохнувшимися. Я, пораженный, подскочил к Аяксу. В глазах у него стояли слезы.

— Аякс, — крикнул я, — что с вами?

— Эта проклятая слабость… — откликнулся он. — Ностальгия по звездам. Я ведь полное ничтожество. Я хотел бы отплатить всем людям, которые мне нравятся, тем, что стану приятным для них. Но у меня нет свойств, которые принадлежали бы мне одному: во мне всегда лишь отражаются свойства других людей. Сегодня нас навестили два великолепных человека, и я старался им понравиться: но я понимал: что-то стоит у меня на пути: я чувствовал, как с каждым мгновением возрастает ваша слава, как преображается ваш облик, как он уже не вмещается в мое воображение. В самом деле, вы стали для меня неузнаваемым и чужим. Не помогало и то, что я изо всех сил пытался взять разбег: я больше не поспевал за вами; и внезапно я почувствовал отчаяние, потому что я никогда вам не понравлюсь; я всего лишь непрошеный гость. Вы ведь ждали Кастора, не меня.

Мое удивление уступило место сильнейшему сочувствию, которое, правда, насквозь проросло неизъяснимым страхом. Дело в том, что я тоже больше не узнавал Аякса. Он оказался по ту сторону моего доверия или недоверия. Он уже не был для меня только маской, легшей на лицо Тутайна. Часы, которые мы с ним — до сих пор — провели вместе, сделались непонятными. Я попытался снова найти Аякса. В его омытом слезами лице я хотел узнать бледный лик мумии, которая не так давно улеглась на гроб Тутайна; но лик этот не нашелся. Не нашлось вообще ничего, что соответствовало бы моим недавним воспоминаниям. Плачущий человек… Значит, у меня есть лишь одна обязанность: утешить его, восстановить распавшуюся в нем веру в себя.

— Вы мне нравитесь, — сказал я. — Я готов признать, что вы во многом облегчили мою жизнь. Только благодаря вашему присутствию я понял, как одинок я был. Разумеется, я ждал Кастора: вас я не мог ждать, поскольку даже не знал о вашем существовании; но я чувствую, что вы мне приятнее, чем мог бы быть приятен он. Вы моложе; тогда как его наверняка обезобразили годы. Я всерьез думаю, что мы с вами станем хорошими товарищами. Сочинение музыки не лишает меня человеческих качеств, успех не делает высокомерным. Я лишь испытываю детскую радость и отчасти страх. Где-то в себе я ношу опасные раны. Вы уже сами убедились, что у меня случаются головные боли. Вы даже не представляете, как я вам благодарен за то, что ваши руки способны запруживать эти ужасные вторжения.

Слезы на его лице высохли. Он взглянул на меня — вспыхнувшими, непонятно почему, глазами.

— Тутайн был матросом? — спросил.

— Он торговал лошадьми, — ответил я, — и торгует до сих пор. Теперь у него контора в Ангулеме.

— Что-то такое я слышал, — заметил Аякс разочарованно или с лукавой сдержанностью. Затем он продолжил: — А почему тогда я ношу матросскую блузу?

— Вот уж не знаю, — ответил я, — я этого не требовал. Вы привезли ее с собой в чемодане. Мне кажется, нам не стоит это обсуждать. Я к ней привык.

Тут я, похоже, заметил, что он усмехается. Но я мог и ошибиться: отчетливой усмешки не было. Да она и не соответствовала бы словам, которые он теперь произнес.