Во время сатурналий все поведенческие нормы перевертывались: рабы трапезничали вместе с господами (или даже господа их обслуживали), по мнению неоплатоника Порфирия, это означало «освобождение душ для бессмертия»; участники праздника носили маски.
Как пишет Макробий (Сатурналии I, 7, 32), люди в это время посылали друг другу свечи: «…свечи посылают не иначе как потому, что при этом правителе мы были выведены из безрадостной и мрачной жизни как бы к свету и <к> знанию благодетельных искусств».
Избирался «царь сатурналий» (Satumalicius princeps): по мнению Фрэзера, в древности это был «козел отпущения», которого приносили в жертву. Не потому ли Тутайн пытается подтолкнуть Густава к тому, чтобы он убил его?
21 декабря (в рамках сатурналий) — праздник Ангероны, богини радости, иногда отождествлявшейся с Феронией (см. выше, с. 869). «Ангерону, которая, прижав палец к устам, требует молчания» Макробий относит к числу «богов, чьей [волей всегда] держава наша стояла» (Сатурналии III, 8, 3–4). Имя богини (непонятное уже римлянам) иногда истолковывают как «стеснение в груди» (Angina pectoris, болезнь, от которой боялся умереть господин Дюменегульд: Свидетельство II, с. 741), а иногда производят от этрусского корня ancaru, «смерть». Трудно найти более емкий, чем образ этой богини, символ для того потрясения, которое Густав испытывает в конце рассказа Тутайна и которое меняет жизнь их обоих (Свидетельство I, с. 79–80; курсив мой. — Т. Б.):
Я опять испытал то новое чувство, что родилось вдали от моего разума, — теперь оно было сильным и чистым. Оно не имело имени — а если бы и имело, я бы не произнес это имя вслух. Я начал говорить, запинаясь. И сказал что-то дурацкое, вроде: «Я прощаю тебе, Альфред Тутайн». <…> Через сколько-то секунд, которые были слаще и драгоценнее, чем любой момент, который мне еще предстояло пережить, я понял, что Альфред Тутайн очнулся от оцепенения, вызванного страхом. Это было пробуждение, полное радости. Я увидел, как он улыбнулся. Потом он закрыл глаза. <…>
И я поклялся, что хочу спасти Альфреда Тутайна от сил Нижнего мира. Пусть ему простится его вина. И пусть весть о том, что ему простили, прогремит по всем небесам… В моей душе становилось светлее и светлее: новый человек стал мне близок, неотторжимо близок. Этот человек — не мужского и не женского пола; он — дружественно-братская плоть. Все в нем воспламеняет мою любовь.
25 декабря, в день зимнего солнцестояния, отмечалось завершение всех этих декабрьских празднеств: Dies Natalis Solis Invicti (День рождения Непобедимого Солнца). В конце декабрьской главы «Свидетельства» Хорн пишет, что через несколько дней он собирается отмечать Йоль — то есть практически тот же, что праздновался еще в Древнем Риме, языческий праздник возрождающегося солнца (Свидетельство I, с. 82). Хорн готовится к нему традиционно (так же, как и древние римляне): вспоминает умерших родителей (23 декабря в Риме справлялись ларенталии, посвященные умершим родичам и домашним богам), покупает подарки для соседей, свечи, продукты для будущего пиршества. И все-таки описано это так, будто речь идет не о рядовом празднике, пусть и очень значимом, а о выдержанном именно сейчас испытании, о начале нового жизненного цикла (там же, с. 88):
Я зажигаю двойное количество свечей, чтобы отметить великий праздник: что я еще здесь. Еще крепко держу в руках то, что было подарено только мне, никому другому: мою судьбу. Я отчетливо чувствую, что люблю эту жизнь, что не задаюсь вопросом, как она кончится. Я беззаботно вонзаю зубы в этот плод.
Этот плод… Январская, февральская, мартовская главы построены так, что лишь при повторном чтении за фасадом хаотических и «не лишенных жути» (по излюбленному выражению Янна) событий начинают все отчетливее проступать благие силы. Вот, например, дочь китайца Ма-Фу, показав Густаву таинственный багряный шар, «стала играть этим мячиком — подбрасывая его вверх, прижимая к щеке» (Свидетельство I, с. 128). Но в «пурпуровый мяч превосходный» играют, развлекая Одиссея, и подданные феакского царя Алкиноя — непосредственно после того, как певец Диадок спел песню о любовном приключении Афродиты с Аресом и о возвращении богини в Пафос (Одиссея VIII, 372–373).
Для Эмпедокла шар — Сферос — есть воплощение гармоничной слиянности четырех первоэлементов (Эмпедокл, с. 187):
Так, под плотным покровом Гармонии, там утвердился
Сферос, шару подобный, гордясь, что единствен и замкнут.
Ни непристойной борьбы, ни раздора нет в его членах.
Канарские острова, куда попадают Густав и Тутайн, — это мифическая страна Гесперид, где растут золотые яблоки (или, как считают некоторые исследователи, апельсины), дарующие вечную молодость, и в романе Янна на это сперва лишь смутно намекает пейзаж, который Хорн воспринимает как бы мимоходом, в трагический для него момент похорон Аугустуса (Свидетельство I, с. 323; курсив мой. — Т. Б.):
Виноградники, посадки репчатого лука и картофеля, парки, полные цитрусовых деревьев, миндальные рощи и одно-единственное драконово дерево рядом с источникам… <…> Драгоценное богатство, предназначенное для нашего процветания. Пища, которую выманивает из земли и приготовляет само солнце. Ах какой же печальной была для меня эта прогулка вслед за гробом!
А потом мы знакомимся и с самим «драконом», Андресом Наранхо («Апельсин»), и с одной из Гесперид, Буяной (нимфой источника Аретузой? ирландской речной нимфой Боаной?). Постепенно осознавая, что на самом деле представляет собой волшебный плод молодости (там же, с. 336, 346; курсив мой. — Т. Б.):
Живой ищет для себя пропитание и убивает; только мертвый способен источать, то есть добровольно отдавать другим, дыхание духовности. <…> Я в ту минуту имел в виду, что Тутайн вот-вот обретет новую родину, покой — способность вновь приобщиться к сладости милосердного чувства, к любви. <…> Ни вина наша не будет поставлена нам в счет, ни та тень, которую мы отбрасываем. Внутренний свет — вот мера для нашего судии.
В конце концов волшебным плодом (или Сферосом) оказывается сама Буяна (там же, с. 351–352):
То, что всем поборникам деятельной жизни и всем богоискателям представляется таким подозрительным: близость ближнего, его тепло и его внешний облик, зримый и осязаемый, вся целокупность дышащего и испускающего пар тела; то, что есть в нас, но в себе мы этого не чувствуем и не можем истолковать: безымянное божественное откровение и радость, покой, свобода, благодатная возможность оказаться вне времени… Все это досталось мне.
Такое безусловное приятие другого человека — то, что казалось столь возмутительным, нелепым, скандальным в сцене, когда Густав прощает убийцу своей невесты. Но на этом держится мировидение Янна.
В драматическом фрагменте «Ученики» Янн назвал по имени бога, которому, как он думает, поклоняются мастера: АБРАКСАС (Угрино и Инграбания, с. 286). ABPAΞAΣ — бог или демон, упоминаемый гностиками; семь букв его имени символизируют семь планет, а в числовых значениях в совокупности составляют число дней в году: 365.
Карл Густав Юнг в 1916 году записал свое видение, относящееся к богу Абраксасу и объясняющее очень многое во взглядах Янна: «Семь проповедей к мертвым» (см. в списке сокращений: Septem Sermones ad Mortuos). В последней части этого текста говорится:
