Ответить могильщику я не мог, потому что не ответил себе самому — оказался на это неспособным. Я смотрел на Ларса. Я определенно не выдал, ни единым движением или криком, того обстоятельства, что на меня обрушился ужасный удар. Но мое человеческое лицо изменилось: в эти минуты оно было разрушено. Некий демон упадка занялся тем, что стал моделировать его заново^{436}. Лицо теперь — во плоти — изображало все то, что должно было происходить, в наркотическом беззвучии, внутри меня… и что теперь, в виде оторвавшихся остатков совершенно непроясненной внутренней борьбы, выбивалось к поверхности моего сознания: неопровержимое обоснование отказа.

Мне не пришлось говорить ни слова: Ларс видел все всплывающие куски моего распавшегося желания — лучше, чем я сам. Больше того: он опередил меня на пути разочарования. Я узнал о своем несчастье через него. Само собой, демон воспользовался брантвейном как вспомогательным средством, чтобы с такой быстротой завершить свой шедевр: преображение человеческой головы.

Я не хочу умалять значимость чрезвычайного впечатления, которое произвела на меня эта метаморфоза, преувеличивая ее радикальность. Лицо сидящего передо мной человека в действительности лишь чуть больше покраснело — больше ровно настолько, что краснота, характерная для него и ранее, после такого усиления стала казаться симптомом, который уже нельзя одолеть: показателем значительно продвинувшегося подкожного ухудшения, началом разрушительной работы какой-то еще неотчетливой болезни или старости. Слезные мешки под его глазами, прежде для моего взгляда вообще незаметные, теперь синеватыми карманами лежали на дряблых щеках. Но самое душераздирающее зрелище представляли глаза, которые, прежде чем их коснулось дыхание того демона, еще матово поблескивали, теперь же только подслеповато, сквозь стискивающие их красные полукружия век, вперялись в пространство. Глаза выражали не столько отчаяние, сколько то, что они лишены всякого подлинного выражения: они продолжали жить как физиологические органы — к этому и сводилось их содержание. Глаза, которые видят только огрубленную картину ближайшей действительности, но не могут ни истолковать ее, ни — сдержанно сверкнув — приветить или вступить с ней в борьбу… «В самом деле, уже слишком поздно, — подумал я. — Наше износившееся за пятьдесят лет „я“ достигло границы, где оно неизбежно забудет себя и, оступившись, соскользнет туда, откуда пришло — где снова начнется та самая вечность, что предшествовала рождению: теперь как вечность после смерти. Но я не должен объяснять это все Ларсу. Ведь именно его лицо объяснило мне это».

Могильщик поднялся — очевидно, намереваясь уйти. И направился прямиком к двери. Но все-таки обернулся еще раз, чтобы поделиться со мной частью какого-то знания.

— Думаю, я больше не женюсь, — сказал он. — Молодые парни… у них еще нет привычки жить в браке… хотя они на это способны. Они умеют довольствоваться собой — лучше, чем нам бы хотелось. — Я это очень хорошо знаю. — Одни парни робкие, другие дерзкие… но они всегда думают только о себе. Они сами для себя лучшая компания. — А вот старому человеку надо бы от такой привычки отвыкать. — Такой человек — средних лет, как принято говорить, — не должен в страхе отшатываться от необходимости… вести себя по-умному.

Он не сомневался, что я его понял; вероятно, так оно и было, потому что я не очень удивился, услышав, чем он закончил свою речь:

— Боюсь… что я зачинал пушечное мясо^{437}. — Да, у меня статные сыновья; но тем охотнее порох их всех сожрет.

Теперь я сказал:

— Если не обидитесь, я бы с радостью дал вам еще бутылочку, на дорогу.

— Хм… очень любезно с вашей стороны. Такой необходимости нет… но вы в самом деле очень любезны. Если, конечно, вас это не затруднит…

Я вышел, чтобы принести обещанное. — Могильщик взял бутылку; и в ту минуту, когда он держал ее в руках — это были грубые, изработавшиеся руки, которые показались мне какими-то орудиями, а не частью человека (я испытываю чуть ли не болезненную склонность к выразительным рукам и отвращение — к рукам полезным и только), — я спросил:

— Как вы назовете малыша?

— Это… это я хотел предоставить вам — думал, что эту часть человека, его имя^{438}… создадите вы.

Я неожиданно, невольно, широко улыбнулся.

— Вы все еще ждете этого от меня? — спросил я быстро, чтобы, насколько возможно, скрыть от него выражение моих губ.

— Собственно — — вам это наверняка было бы нетрудно, — сказал он.

— Послушайте… — заговорил я. — Моего дедушку звали Роберт. Я тоже ношу это имя, как третье. Густав Аниас Роберт. Правда, от третьего имени я совсем отвык — я им никогда не пользовался^{439}. Никто меня так не называл. Но оно проставлено в моем свидетельстве о рождении… Если вы не станете возражать против такого имени — я бы присовокупил к нему подарок. Я поведу себя не хуже, чем любой другой свидетель крещения.

— Что ж, — сказал он, — это… очень любезно с вашей стороны. Тогда малыш будет иметь, по крайней мере… достойного крестного отца. Такой возможностью нельзя пренебрегать…

— Договорились, — подтвердил я. — А имя я запишу для вас на бумажке. Оно вам наверняка незнакомо.

— Это — очень любезно — очень любезно —

После того как я написал имя, могильщик довольно долго в него вглядывался, потом аккуратно сложил лист бумаги, сунул в карман куртки — и ушел.

Теперь и в самом деле было слишком поздно, чтобы ехать в Гету. Кроме того, меня настолько выбила из колеи нарочитая случайность этой встречи — ненужной, как могло показаться, и все же очень коварной, — что я не испытывал ни малейшего желания вступать сегодня в беседу с юристом.

«Новорождённый мальчик получит имя Роберт, — думал я, — в этом, возможно, и состоит подлинный, хотя и малозначимый смысл только что состоявшейся встречи. Но ведь именно от меня зависит, станет ли это для младенца значимым: я могу сделать подарок к его крещению. Необычный подарок».

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я — больше по дурацкой добросовестности, нежели чувствуя такую потребность — описал в моей тетради и эту встречу. У меня достаточно жизненного опыта, чтобы знать: нужно проявлять особую осторожность, когда отец судьбы, Случай, заявляет о себе столь навязчиво. Но я не хочу чрезмерно обременять свой дух гробовщиком и его делами. Завтра с утра, очень рано, я поеду в Гету, чтобы ускользнуть от других посланцев Провидения, которые могли бы мне помешать.

Сегодня я больше не стану работать. Я лягу в постель, буду понемногу прихлебывать вино из бутылки… и засну, смягчив и заземлив свой дух, посреди чистейшего наслаждения. Я хочу лежать в собственной постели и быть счастливым.

Моя деловая встреча с адвокатом Еркингом носила совершенно безличный характер. Я стыдился некоторых пунктов своего завещания, потому что они не соответствовали его ожиданиям. Он не бог весть какой юрист. Он занимается преимущественно тем, что устраивает аукционные распродажи домашнего имущества и скота и помогает крестьянам продавать хутора или брать ипотечную ссуду. — Господин Еркинг никаких возражений не выдвигал, только спрашивал каждый раз: «Вы действительно так хотите? — Ну хорошо». Он наверняка заподозрил меня в непристойном поведении, когда услышал, что недавно родившийся ребенок, Роберт Сандагер, должен получить часть моего наследства. — Мало-помалу, пользуясь плохим канцелярским языком, секретарша адвоката перенесла текст завещания на бумагу. Я подписал этот важный документ, и свидетели тоже поставили свои подписи.

Покончив с делами, я не устоял перед соблазном: проехать по великолепной уединенной дороге до Ротны. Я был радостным и голодным, и меня радовала перспектива хорошего обеда в отеле «Ротна». Небо опять заволоклось тучами. Под этой тяжелой серой пеленой ландшафт преобразился. Он напоминал теперь одного-единственного гигантского тяжело дышащего зверя. Я чувствовал порывистость исходящего от него дыхания. Воздух стоял так тихо, что казалось: молчание проистекает из печали, естественной для всего живого; но уже в ближайшее мгновение оно должно взорваться — визгом или реальными плюхающимися дождевыми каплями.