Именно теперь, когда вступил в действие фактор давности лет, а Тутайн наконец находится в безопасности, нашлись губы, которые приближаются ко мне… чтобы… чтобы произнести такие слова. И ведь упорствовать бесполезно… Кожа у меня на лице натянулась, но дрожи в позвоночнике не возникло. Я побледнел, как случалось со мной и в другие трагические моменты. Возможность говорить открыто была для меня слишком нова. Я медлил с ответом; но уже не боялся. Скорее стыдился себя. Скорее гордость во мне противилась… Вспомнились те, кто задавал мне вопросы на протяжении долгих лет; теперь эти люди лежат в могилах, и среди них моя мама, которую я вижу отчетливее других. Всплыло и лицо судовладельца; и ожившая во мне давняя ярость опять подсказывала, что он виновен. Но теперь эта ложь так и осталась внутри меня. Она не могла больше пользоваться успехом. Ибо пригрезившиеся мне предположения скудны, невыразительны… и несовместимы с разумом… — Губы теперешнего Вопрошающего столь близко придвинулись к моему лицу, будто Аякс хотел в следующее мгновение прикоснуться ко мне… использовать свой рот против меня как оружие^{247}. Я не испугался — не ощутил страх даже бессознательно. Я только видел, как этот рот приближается ко мне. Я почувствовал укус, прежде чем зубы коснулись моей шеи. Я отказался от последнего сопротивления… и от чувства стыда. Испытанное мною унижение больше не саднило.

Еще мгновение я стоял неподвижно. Потом сказал:

— Аякс, Аякс… Эллену задушил Альфред Тутайн…

И только теперь я почувствовал, как его губы с чудовищным удовольствием присасываются к моей шее. Из артерии, будто уколотой тонкой иглой, выступила кровь. Так капелька крови выступает из подгрудка оленя, когда туда вонзает зубы голодный волк. — Думаю, мне это пригрезилось. Я снова услышал голос Аякса:

— Мы становимся ближе друг другу. Рассказывай! У меня это будет сохранно. У меня все ужасное твоей жизни будет сохранно. Я знаю о тебе больше, чем, как ты полагаешь, вообще может знать человек. Я явился к тебе, потому что знаю неупорядоченность твоей души и потому что мне такое нравится. Поэтому я тебя люблю. Поэтому ты почувствовал мой поцелуй…

Теперь я вскрикнул.

— Аякс, Аякс —

— Олива пришла, — вдруг холодно оборвал он меня. — Приблизился час моей радости: час погрузки судна. А мы с тобой продолжим разговор завтра.

Девушка в самом деле стояла в дверях. И он внезапно страшно обрадовался — как гимназист, который с невообразимым наслаждением празднует первую любовь, прикусывая зубами язычок любимой. Я был одурманен, но лишь наполовину убежден в том, что только что боролся с какой-то тенью. Любящие обнялись. Аякс накрыл большими ладонями мягко круглящиеся ягодицы Оливы и закружился с ней в танце. — — —

Ранним утром она опять исчезла.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я еще лежал в постели, что благоприятствовало его намерению, и он указал на мою грудь — чего прежде никогда не случалось.

Третий вопрос:

— Что это за шрам?

Я почувствовал, что цепенею. Грудные мышцы, на которые он показал, затвердели, как под холодным душем. Я в самом деле подумал, что Аякс сейчас бросится на меня, чтобы вырвать тайну того мгновения, когда нож Тутайна вошел именно сюда, хотя я тогда этого не сознавал: мгновения кровопролития и исступления, моим сознанием не зафиксированного, лишь позднее сделавшегося для меня несомненной данностью… Но ничего не случилось. Стало совсем тихо. Рот Аякса не двинулся ко мне. От объяснений я воздержался.

Вместо этого я подробно рассказал, как умерла Эллена: что руки Тутайна — —. Мне казалось, будто я свинцовый шар, который невероятно быстро идет ко дну. Аякс слушал, не перебивая. Давал мне высказаться. Думаю, он пытался растрогать меня своим сочувствием. Но в конце концов любопытство одержало в нем верх. Тем не менее ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести первые фразы.

— Гробы… стоявшие в грузовом отсеке, были твоими, а не судовладельца, — сказал он невразумительно. — Да и шаги, которые ты слышал, это отзвук собственных твоих шагов, следовавший за тобою как эхо. — Ты избран, чтобы оставаться самим собой, — вот и вся тайна^{248}. Ты будешь оставаться прежним… даже и без свидетелей, наседающих на тебя.

— Я не сделал ничего, почти ничего, в чем меня можно было бы обвинить, — возразил я. (Я все еще решительно не хотел признаваться, что именно из-за моего ослепления затонула «Лаис», что суперкарго подарил мне украденную судовую кассу… не собирался ни слова говорить и о позорном бунте, от которого у меня в свое время так сладостно расширилось сердце.^{249})

— А как умер Альфред Тутайн? — спросил он.

— Умер, отягощенный, как и прежде, своей виной. Срок давности тогда еще не истек, — ответил я. — Его валя никогда не была порочной. Хотя в это трудно поверить. Провидение атаковало его со спины. Применило нечестный прием. И позже совершило по отношению к нему вторую несправедливость, заставив умереть за два года до истечения срока давности. Тутайн мог бы успеть порадоваться, что больше не должен бояться земного возмездия. Но, думаю, он все же сошел по темным ступеням со спокойной душой. Он не взывал к божественному милосердию, даже тишайшим вздохом. Мне лишь пришлось пообещать ему, что я буду удерживать его при себе два года. Те два года, на которые, как он чувствовал, Провидение его обмануло…

Аякс рассмеялся. Сказал:

— Какой педантичный убийца!

Я едва нашел в себе мужество, чтобы заступиться за мертвого друга.

— Ты ведь не знал его, — ответил я. — Он был человеком, каких теперь редко встретишь — удивительным… по-настоящему добрым. Поначалу он, может, и походил на загнанного зверя; но очень скоро я начал воспринимать его как личность, способную на многое. — Мы оба разучились молиться — ожидать какую-то помощь извне — уклоняться от встающего перед нами вызова…

— У тебя хорошо подвешен язык, — сказал он, — а я готов тебя слушать. Я жажду узнать подробности… Так сколько лет, ты говоришь, он прожил убийцей?

— Двадцать три года…

Аякса, похоже, в моем ответе что-то насторожило. Он недоуменно качнул головой.

Весь день он пытался выспрашивать меня — я же, по мере сил, сопротивлялся. К вечеру, на мое счастье, опять появилась Олива. И я смог ускользнуть. Уже в первые секунды ее присутствия я обрел свободу. Аякс, без какого-либо перехода, обратился к ней всеми мыслями и чувствами. И принялся хватать ее руками, обслюнявливать, чуть ли не обнюхивать.

Так, наверное, отныне и будет: вечера, когда Олива приходит, принадлежат мне; если же ее нет, мы с Аяксом часами сидим под лампой, пока снаружи завывает ветер, с деревьев падают капли… и тьма окутывает всю землю. В такие часы Аякс будет ветром, а я — деревом, мало-помалу теряющим листья. Ночи же, когда я, освободившись от его любопытства, буду одиноко лежать в постели — более оголенный, чем когда-либо, оголившийся перед самим собой, — заполнятся страшными мысленными картинами. Потому что я с трудом забываю отвратительное; а удержать радостные воспоминания не умею.

Эли, который провел ту ночь погребения один, в конюшне, теперь время от времени поднимает на меня печальные глаза: как будто, после многих совершенных мною тяжких проступков, все мне простил. Отношения же между ним и Аяксом ухудшились. Чужая молодость тягостна для старого пса; ему внушают робость проявления чужого плотского желания: то, что Олива заглядывает к нам по вечерам и тогда внезапно распространяется пламенный запах готовых к спариванию существ; что Аякс сбрызгивает себя одеколоном, чтобы еще больше походить на хищника, больше кичиться своими мышцами и еще смелее запускать когти в мягкое гордое тело подруги — потому что природа щедрее всего там, где она граничит с искусственным раем^{250}; и стрела, выпущенная в чужую плоть, проникает глубже, если путь ее был заранее точно просчитан. —