«Все выглядит плохо для людей, которые раньше были у власти, – так считает Фелипе Монтевилья, аймара 55 лет, участник митинга Моралеса в городе Виача, на высоком плато над столицей Ла-Пас. – За 500 лет им никогда не приходилось кланяться коренным жителям. Конечно, они расисты»{928}.

Моралес использует принципы и процедуры, придуманные белыми – всеобщее избирательное право, правление большинства, – чтобы лишить власти белых. Он вручает демократические инструменты племенам, навязывает преимущественно индейскому обществу индейские же законы. Французский правый политик девятнадцатого столетия Луи Вейо объяснял, как противники демократии избавляются от демократов: «Когда я слабее, я прошу отдать вашу свободу, потому что таковы ваши принципы; но когда я сильнее, я забираю вашу свободу, потому что таков мой принцип»{929}.

Что демократы в состоянии противопоставить Моралесу, чтобы убедить, что тот не вправе отбирать у европейского меньшинства права и свободы в пользу собственной расы? Что ожидает Запад, когда люди европейского происхождения окажутся меньшинством в странах, которые они сами создавали, а цветные проголосуют за пропорциональное или за «приоритетное» перераспределение национального богатства?

В 2009 году Моралес был переизбран подавляющим большинством голосов. Боливия – далеко не единственная страна, где этническая принадлежность и демократия объединяются ради подавления свободы рынка.

Наша ситуация может стать еще более мрачной.

Насколько мрачной? Об этом повествует книга Эми Чуа «Мир в огне. Как экспорт рыночной демократии порождает этническую ненависть и глобальную нестабильность». Книга посвящена тем «этническим меньшинствам, которые… склонны в условиях рынка доминировать экономически, часто в поразительной степени, над «коренным» большинством, их окружающим»{930}.

Примерами таких меньшинств являются проживающие за рубежами Поднебесной китайцы, индийцы в Восточной Африке, белые в Южной Африке и европейцы в Латинской Америке. Чуа, тетке которой, китаянке, перерезал горло шофер-филиппинец, польстившийся на ее богатства, утверждает, что свободный рынок часто концентрирует достаток в руках этнических меньшинств, но демократия наделяет властью беднейшие слои этнического большинства. Это «смертоносный коктейль»:

«При таких обстоятельствах стремление к свободе и рыночной демократии становится опорой потенциально катастрофического этнонационализма, волеизъязвления разочарованного «коренного» большинства, на чем играют оппортунистические политики-популисты, используя недовольство богатым этническим меньшинством. Это противостояние воспроизводится от страны к стране, от Индонезии к Сьерра-Леоне, от Зимбабве к Венесуэле, от России к Ближнему Востоку»{931}.

В 1965 году, как рассказывается в фильме Мела Гибсона «Год опасной жизни», толпы индонезийцев убили сотни тысяч китайцев – местное «рыночное» меньшинство. Чуа описывает события 1998 года, когда Сухарто, преемник Сукарно, который защищал 3 процента китайцев, контролировавших большую часть национального богатства, в свою очередь был свергнут:

«Индонезийцы впали в эйфорию. Когда фраза насчет «свободных и честных выборов» попала в заголовки газет США, американцы тоже впали в эйфорию. Демократические выборы наконец-то принесут Индонезии мир и порядок, необходимые для торжества свободного рынка…

Этого не произошло. Падение диктатуры Сухарто сопровождалось всплеском яростного антикитайского насилия, когда массы агрессивно настроенных мусульман жгли, грабили, убивали… Общее число жертв составило две тысячи человек»{932}.

На другом берегу Малаккского пролива разыгрывается похожий сценарий.

В мае 1969 года массовые беспорядки в Малайзии обернулись гибелью сотен китайцев, изнасилованиями, приостановкой работы парламента и возникновением системы расовых предпочтений. Малайцы, или бумипутра, «дети земли», составляли 62 процента населения, однако обладали всего 2 процентами национального богатства, и власти установили «радикальные этнические квоты на корпоративную долевую собственность, прием в университеты, государственные лицензии и коммерческую деятельность… Также правительство предприняло масштабную скупку корпоративных активов на благо малайского большинства»{933}.

Китайские компании были вынуждены принять 30-процентную квоту для малайцев и лишились права самостоятельного выбора новых партнеров. Компаниям, желающим выйти на фондовую биржу, следовало принадлежать бумипутра минимум на 30 процентов. Вплоть до 2009 года правящая коалиция Малайзии настаивала на соблюдении этого условия, но потом все же уступила, из опасения рецессии, нарастания китайских и индийских протестов и необходимости в иностранных инвестициях{934}.

Национализации в «третьем мире» постколониальной эпохи, пишет Чуа, вовсе, по большому счету, не предусматривали ликвидацию частной собственности, они лишь перемещали эту собственность от доминирующего на рынке меньшинства в руки крупнейшего и наиболее могущественного племени или этнической группы страны:

«В Уганде… политически доминирующие группы на севере неоднократно подчиняли себе экономически крепких баганда с юга в ходе кровавых этнических чисток. В Нигерии в 1966 году десятки тысяч ибо погибли от самосуда фанатичных толп. В Эфиопии относительно благополучных эритрейцев недавно изгнали в массовом порядке… В Руанде геноцид меньшинства-тутси неразрывно связан с их историческим экономическим господством»{935}.

В 1972 году Иди Амин дал 75 000 индийцев, которые работали в малом бизнесе, девяносто дней, чтобы покинуть Уганду. Затем их имущество конфисковали и передали африканцам.

На момент «освобождения» 1979 года белые контролировали большую часть богатств Зимбабве. Минуло три десятилетия, и они лишились всего. В статье 2010 года «Белые племена» Джошуа Хаммер пишет: «Нигде подобное не происходило столь безжалостно, как в Зимбабве, где белое население сократилось с пикового показателя около 296 000 человек в 1975 году (пять процентов населения) до 120 000 в 1999 году и до 30 000 человек сегодня»{936}.

Мугабе уже присматривается к последним четырем тысячам принадлежащих белым фермерских хозяйств, на которые приходится почти весь зимбабвийский экспорт; эти фермы предполагается передать «верным». В Зимбабве бушует кризис, голодающие жители бегут в Южную Африку, которая, кстати, вступила на тот же путь.

Третьего апреля 2010 года Эжен Тербланш, белый националист и защитник апартеида, был зарублен двумя чернокожими работниками на собственной ферме. Убийство случилось, пишет «Файнэншл таймс», когда «Джулиус Малема, демагог и лидер мощного молодежного крыла правящего Африканского национального конгресса совершал поездку по стране, призывая к национализации частных предприятий и распевая песенку времен апартеида со словами «Убей бура»{937}. После отмены апартеида, по оценке сельскохозяйственного профсоюза, погибли три тысячи белых фермеров{938}. Половина белого населения покинула страну.

Хотя суд ЮАР признал песенку «Убей бура» проявлением расовой ненависти, Малема продолжал ее распевать и отправился в Зимбабве, где публично восхитился планами Мугабе по насильственному захвату белых ферм. Газета «Файнэншл таймс» призывала президента Джейкоба Зуму «унять пыл» своего молодежного лидера, ускорить перераспределение земель белых в пользу черных южноафриканцев{939}. После отмены апартеида пятнадцать миллионов акров сельскохозяйственных угодий перешли к чернокожим владельцам.