Заставлять ли 3 миллиона немцев подчиняться чехам, которых большинство из этих немцев презирало, долго и яростно обсуждалось в Париже. Арчибальд Кулидж из делегации США называл это решение ошибочным. Ян Смэтс из делегации ЮАР предупреждал, что притязания Чехии на венгерские и германские земли могут обернуться катастрофой: «При том, что миллионы немцев уже проживают в Богемии на севере, планируемое присоединение около 400 000 или 500 000 мадьяр на юге выглядит тяжким бременем для молодого государства, не говоря уже о грубом нарушении принципов суверенитета»{830}. «Миллионы немцев» в Богемии, о которых упоминал Смэтс, жили на территории, которую миру предстояло узнать как Судетскую область.

Союзники не пожелали прислушаться к Смэтсу. Они слушали Эдуарда Бенеша, министра иностранных дел Чехии, который обещал превратить Чехословакию в подобие швейцарской федерации, где все национальные меньшинства будут пользоваться равными правами и обладать значительной автономией. Накануне мюнхенского сговора Ллойд Джордж обвинил Бенеша в том, что тот солгал союзникам в Париже.

Южный Тироль, с 250 000 тирольцев, принадлежавший Австрии на протяжении шести столетий, передали Италии в качестве награды за переход на сторону союзников в 1915 году. Вена из столицы великой христианской империи сделалась главным городом крошечной страны без выхода к морю и с населением менее 7 миллионов человек.

Венгрию «ужали» из имперской провинции площадью 125 000 квадратных миль до страны с территорией в 36 000 квадратных миль. Почти половина мадьярского населения очутилась под иностранным владычеством. Трансильванию вместе с 2 миллионами венгров вручили Румынии, вовремя присоединившейся к союзникам. Словакия, которой в значительной степени католическая Венгрия правила веками, перешла к чехам, заодно с 800 000 словацких венгров. Прочие венгерские земли достались Королевству сербов, хорватов и словенцев. Когда Румыния вторглась в Венгрию, чтобы уничтожить советскую республику Белы Куна, захватившего власть и развязавшего красный террор, адмирал Миклош Хорти привел национальную армию в Будапешт и пообещал вернуть все утраченные мадьярские земли. Эти цели со временем побудили адмирала к партнерству с Гитлером.

Проклятием версальские соглашения сделала не только несправедливость, обрекшая миллионы венгров и немцев на подчинение иностранному правлению, не только лицемерие союзников, публично рассуждавших о праве наций на самоопределение, но, повторяя слова Смэтса, «грубое нарушение принципов суверенитета». Союзники подписали «свидетельства о рождении» для наций, столь же мультиэтнических и многоязычных, как покойная империя Габсбургов, но напрочь лишенных легитимности и авторитета империи.

Подданными новообразованного Королевства сербов, хорватов и словенцев оказались боснийские мусульмане, албанцы, македонцы, черногорцы, венгры и болгары. Польша правила отныне миллионами немцев, украинцев, белорусов, евреев и литовцев. Румыния – миллионами венгров и болгар. Меньшинства, которыми управляли из Белграда, Праги, Варшавы и Бухареста, очутились в таком положении против своей воли, в нарушение обещания Вильсона о самоопределении как основе мирной жизни. Считая себя обманутыми, они накапливали негодование, которому предстояло выплеснуться во второй европейской войне – число жертв последней затмило все ужасы Великой войны.

В своих «Очерках истории цивилизации» (1920) Герберт Уэллс оплакивал политическую глупость, побуждающую объединять этнические группы в искусственные образования: «Ведь существует естественная и необходимая политическая карта мира, которая превыше таких глупостей».

«Имеется наилучший способ разделить любую часть мира на административные районы и наилучший способ управления для каждого района, учитывающий язык и расовую принадлежность жителей, и в наших общих интересах обеспечить такое разделение и установить такую форму правления, независимо от дипломатии и национальных флагов, «претензий» и мелодраматических «лояльностей», а также нынешней политической карты мира»{831}.

Несмотря на демократию, писал Уэллс, «естественная политическая карта мира настаивает на воплощении. Она колышется и вздыбливается под искусственной политической картой, подобно некоему плененному колоссу»{832}. Уэллс понимал, что не тексты на бумаге, но язык, литература, кровь, почва, история и вера делают нацию нацией, что последняя есть живой организм, а не искусственный конструкт. Что касается поликультурных, многоязычных и полиэтнических наций, «изготовленных» в Париже президентами и премьер-министрами, это искусственные нации, обреченные рано или поздно распасться.

«Чрезвычайно неудобно управлять делами народов, говорящих на разных языках и потому читающих разные книги и приверженных разным коллективным идеям, в особенности если эти различия усугубляются религиозными спорами. Лишь сильный взаимный интерес, наподобие потребности в обороне, объединившей швейцарских горцев, способен оправдать тесное сближение народов разных языков и вероисповеданий»{833}.

В пору, когда «естественные» народы Европы наблюдали перемещение миллионов своих сородичей под власть чужеродных этносов, им ненавистных, Уэллс фактически предвидел ближайшее будущее.

Когда Дизраэли заметил: «Все сводится к расе, иной причины нет», он имел в виду то, о чем позднее рассуждал Черчилль, говоря об «островном народе», «уникальных людях, отделенных от всех прочих, но объединенных границами, языком, культурой, историей и кровью»{834}. Ирландцев, пусть они подданные короны, Дизраэли воспринимал как особую породу: «Этот дикий, безумный, ленивый, нерешительный и суеверный народ не испытывает ни малейшей расположенности к английскому характеру. Их идеал человеческого счастья – чередование клановых стычек и грубого идолопоклонства [т. е. католицизма]. Их история представляет собой замкнутый круг фанатизма и крови»{835}. Герцог Веллингтон придерживался того же мнения. Когда ему напомнили, что он родился в Дублине, Железный герцог возразил: «Родиться на конюшне не значит быть конем»{836}. Современник Веллингтона и Дизраэли Томас Карлейль считал ирландцев «жизнерадостными дикарями»{837}.

Сами ирландцы считали себя отдельным народом, даже когда сражались бок о бок с англичанами и шотландцами. В стихотворении «Летчик-ирландец провидит свою гибель» Йейтс говорил о своем народе:

Дело Англии отнюдь не было делом Ирландии. Враги Англии не были врагами Ирландии. Не успела закончиться Великая война, как начались «Тревожные годы». В народной памяти было свежо Пасхальное восстание 1916 года, когда 2000 мятежников – в год наступления на Сомме – захватили дублинский почтамт, рассчитывая на общую поддержку. Надежды не оправдались, первых лидеров восстания высмеивали и обливали презрением, но британцы сразу выставили себя злодеями, когда арестовали многие тысячи ирландцев и приговорили пятнадцать вожаков к расстрелу; это провело роковую черту между англичанами и ирландцами. В «Пасхе 1916 года» Йейтс писал: