«Отцы-основатели… ни словом не обмолвились по поводу равенства в новом документе для управления государством – даже в преамбуле, где, напомню, перечисляются цели (более совершенный союз, блага свободы, справедливости и т. д.), ради которых «мы, народ», провозгласили и устанавливаем конституцию, и где вполне логично ожидать отсылки ко второму абзацу Декларации [независимости], во имя осуществления которого велась великая война и только что была одержана победа»{623}.
В тексте конституции, проект которой Джеймс Мэдисон в основном составил в Филадельфии в 1787 году, нет ни одной отсылки к знаменитым словам Декларации независимости, написанной соседом-виргинцем в Филадельфии в 1776 году. О равенстве также не упоминается нигде в «Федералисте», основным автором которого был Мэдисон. Мы не найдем упоминаний о равенстве ни в Билле о правах, ни в десяти поправках к Конституции, которые Мэдисон представил первому конгрессу, хотя Виргинская декларация о правах[161] – Мэдисон, несомненно, приложил к ней руку – «начинается с этакого придворного реверанса в сторону равенства». Кендалл добавляет: «Публий… располагал способом, если можно так выразиться, изворачиваться всякий раз, когда (а такое случалось) тема равенства оказывалась в поле зрения»{624}.
«Публий» – это совместный псевдоним Мэдисона, Гамильтона и Джона Джея в «Федералисте». Как же Америка может быть с рождения привержена равенству всех людей, если в ее «свидетельстве о рождении», конституции, о равенстве не говорится вообще, если пятеро из первых семи президентов, включая Мэдисона, были рабовладельцами, а Верховный суд, через семьдесят лет после принятия конституции, постановил, что рабам запрещено становиться гражданами?
«Мы не можем… сделать их равными себе»
Что насчет Линкольна? Верил ли автор Прокламации об освобождении рабов в равенство всех людей?
Линкольна, которого знают американцы, отеческая фигура, исполненная мудрости и остроумия, прибывшая из Иллинойса освободить рабов, наверняка поддержавшая бы Мартина Лютера Кинга, – этого Линкольна совершенно не узнали бы его современники. Да, еще в 1854 году Линкольн осуждал рабство как «чудовищную несправедливость» и смело выступил против рабства в дебатах со Стивеном Дугласом, но вот слова кандидата в Сенат от Республиканской партии, произнесенные в Чарльстоне, штат Иллинойс, 18 сентября 1858 года, после подкинутой «маленьким великаном» наживки относительно социального и политического равенства:
«Я скажу так, что не являюсь, что никогда не был сторонником сколько-нибудь осуществленного на практике социального и политического равенства белой и черной рас. Я никогда не поддерживал предоставление неграм избирательных прав или допуска в суды присяжных, или позволения занимать должности, или вступать в браки с белыми; я скажу, в дополнение к этому, что налицо физическая разница между белой и черной расами, каковая, по моему мнению, и впредь не позволит обеим расам жить вместе на условиях социального и политического равенства. И поскольку они не могут жить вместе указанным образом, то, пока они остаются рядом, следует определить позиции выше– и нижестоящих, и я не менее любого другого выступаю за то, чтобы положение вышестоящих осталось за белой расой»{625}.
Сегодня подобное заявление о превосходстве белых означало бы крах политической карьеры. Четырьмя годами ранее, 16 октября 1854 года в Пеории, Линкольн признался, что испытывает двойственные чувства по отношению к тому, как поступать с вольноотпущенниками, если рабство будет отменено:
«Достанься мне вся мирская власть, я бы не знал, что делать при нынешних обстоятельствах. Моим первым побуждением было бы освободить всех рабов и отправить их в Либерию – на родину… [Но] освободить их и сделать политически и социально равными нам? Мои собственные убеждения не допускают этого; и даже если я смирюсь, мы хорошо знаем, что огромная масса белых такого смирения не примет… Общим мнением, будь оно обоснованным или нет, нельзя попросту и без последствий пренебрегать. Мы не можем… сделать их равными себе»{626}.
Линкольн пытался сказать, что вера в превосходство белой расы является «общим мнением» «огромной массы белых» в Америке. Сам он разделял это мнение. Он верил в свободу для всех, но не в равенство для всех – разве только в то, что черная и белая расы принадлежат к роду человеческому и имеют равное право на свободу. После слов «Мы не можем… сделать их равными себе» Линкольн продолжал:
«Я никогда не говорил ничего вопреки этому, но я считаю, что, несмотря на сказанное выше, нет никаких причин для негра не обладать всеми правами, перечисленными в Декларации независимости, – правом на жизнь, на свободу и на счастье. Я считаю, что он имеет столько же прав на все это, сколько и белый человек. Я согласен с судьей Дугласом, что негр не равен мне во многих отношениях – конечно, в цвете кожи, может быть, в нравственных и интеллектуальных достижениях. Но в праве есть хлеб, заработанный собственным трудом, без чьего-либо позволения, негр мне равен, как равен он судье Дугласу и вообще всякому живому человеку»{627}.
Красноречиво – и, для своего времени, очень смело.
Откликаясь в 1857 году на решение по делу Дреда Скотта[162], о котором он сожалел, Линкольн объяснил свое восприятие взглядов отцов-основателей, выраженных в знаменитых словах из Филадельфии:
«Думаю, что авторы этого памятного документа имели в виду всех людей, но не намеревались объявлять всех людей равными во всех отношениях. Они не хотели сказать, что все равны цветом кожи, ростом, умственными способностями, нравственным развитием или общественными свершениями. Нет, они определили с наивозможной строгостью, в каких отношениях они считают, будто все люди созданы равными – люди равны в «определенных неотчуждаемых правах, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Вот что они говорили и вот что имели в виду»{628}.
Линкольн тем самым пояснял: негры имеют такие же, данные Богом права на жизнь, свободу и стремление к счастью, что и белые люди, и декларации 1776 года представляют собой своего рода гарантию того, что они в один прекрасный день обретут эти права. Но пусть все люди равны перед Господом в правах, они не равны в дарованных Богом талантах.
Человека следует оценивать в контексте своей эпохи. «Не судите, да не судимы будете!»[163] – процитировал Евангелие в своей второй инаугурационной речи Линкольн. Его отношение к рабству – это зло, в котором он не желает участвовать, – было отношением принципиального, мужественного политика. Его отношение к равенству соответствовало взглядам современников и соотечественников.
Но пусть Линкольн не шел на войну, чтобы сделать людей равными, разве он не воевал за то, чтобы «сделать людей свободными»? Нет. Линкольн воевал, чтобы восстановить Союз – после спуска флага в форте Самтер[164]. В своей первой инаугурационной речи, 4 марта 1861 года, он предложил семи отделившимся штатам помощь федерального правительства в поимке беглых рабов и одобрил поправку к конституции, закреплявшую существование рабства во всех 15 штатах, где оно практиковалось. Он писал Хорасу Грили 22 августа 1862 года: «Моя первостепенная цель в этой борьбе состоит в спасении Союза, а вовсе не в спасении или уничтожении рабства. Если бы я мог спасти Союз, не освободив ни одного раба, я бы сделал это…»{629}
