Задолго до Жувенеля итальянский философ Вильфредо Парето писал, что равенство «входит в прямые интересы тех индивидов, которые стремятся избежать конкретного неравенства, ущемляющего их пользу, и породить новые неравенства, уже в свою пользу; последнее и есть их главная забота»{696}.

Qui bono? Кому выгодно? Этот вопрос всегда актуален. Когда возвышается новый класс, проповедующий «евангелие» равенства, кому достанется власть?

Четвертого июля 1776 года Континентальный конгресс определил, что на Большой печати Соединенных Штатов Америки следует выгравировать девиз «E Pluribus Unum». Представители Филадельфии отдавали себе отчет, что только единство обеспечит им возможность бросить вызов могучей Британской империи.

Накануне войны Патрик Генри заявил, выступая в виргинской палате представителей: «Различий между виргинцами, пенсильванцами, ньюйоркцами и жителями Новой Англии больше нет. Я не виргинец, я американец». Если американцы намерены отвоевать свободу, национальная идентичность должна стоять выше прочих. «Мы все должны быть заодно, – говорил Франклин, – иначе нас наверняка повесят поодиночке».

Тем не менее, сейчас модно уверять, что величие Америки опирается именно на многообразие. Логика такова: чем разнообразнее Америка, тем она крепче и сильнее, и Америка не осознает своего истинного предназначения, пока не превратится – вспоминая название книги Бена Уоттенберга 1991 года, – в «Первую универсальную нацию», обнимающую все расы, племена, вероисповедания, культуры и цвета кожи планеты Земля.

«Деевропеизация Америки – радостная новость, почти трансцендентная по значению», – восторгался Уоттенберг{700}. Нельзя не задуматься: какой человек способен ожидать с «трансцендентной» радостью того дня, когда люди, среди которых он вырос, сделаются меньшинством в стране, где правит большинство? Такие воззрения обычно свойственны разве что левым.

«Полномасштабный современный этномазохизм, – пишет Джон Дербишир, колумнист «Нэшнл ревью», – есть, подобно многим другим психологическим патологиям, продукт англо-американской прогрессивности. В своей законченной форме он проявляется в сочинениях Сьюзан Зонтаг (р. 1933) и Энн Данэм (р. 1942)»{701}.

«Мы читаем об Энн в автобиографии ее сына… Она отказывалась сопровождать мужа-индонезийца на вечеринки с участием американских бизнесменов. Это ее соотечественники, напоминал Энн муж; на что, как рассказывает сын, «голос моей матери взлетал почти до крика. Это не мой народ!»{702}

Если кто забыл, сына Энн Данэм зовут Барак Обама.

Американцев, которые настаивают на ужесточении иммиграционного контроля, обвиняют во многих социальных грехах, от расизма и ксенофобии до нативизма. Однако никто из нас не требует изгнать из страны соотечественников иного цвета кожи или вероисповедания. Мы лишь хотим сохранить страну, в которой выросли. Разве не везде люди поступают так – и не подвергаются поношениям? Что движет теми, кто продолжает утверждать, что двери Америки следует держать нараспашку, пока европейское большинство не исчезнет?

Чем их обидела прежняя Америка? На что они так злы?

В 1976 году кандидат в президенты Джимми Картер защищал этнические анклавы, сформированные по принципу свободного объединения, и обещал не допустить принудительной «перекройки» со стороны федеральной власти:

«Я не собираюсь использовать полномочия федерального правительства, чтобы воспрепятствовать естественному стремлению людей жить в этнически однородных районах… Думаю, поддерживать однородность среды – правильно, если она сложилась таким образом»{703}.

Чтобы определить эту однородность, Картер прибегнул к выражению «этническая чистота»: «Я не имею ничего против общины, состоящей из поляков, чехословаков, франко-канадцев или чернокожих, которые пытаются сохранить этническую чистоту своего района. Это естественное человеческое стремление»{704}.

Что Картер хотел сказать? Что американцы, выступающие против массовой иммиграции, как бы говорят о своей стране: «Это естественное стремление людей». Нас же интересует мотивация тех, кто убежден, что этнический характер былой Америки подлежит безоговорочной ликвидации.

Когда весной 1992 года в Лос-Анджелесе вспыхнули бунты, когда на корейцев и белых обрушилась волна насилия, невиданного со времен нью-йоркского восстания 1863 года[180], вице-президент Дэн Куэйл находился в Японии. Когда его спросили, не страдают ли Соединенные Штаты от чрезмерного разнообразия, Куэйл ответил: «Мы же с вами отличаемся, верно? В нашем разнообразии наша сила»{705}.

Надо полагать, японцев этот ответ не убедил. Япония настолько боится разнообразия, которое восхвалял Дэн Куэйл, что японцы отказываются открыть страну для иммиграции, даже при том, что их уровень рождаемости правильнее называть уровнем смертности. Страдает ли Япония от недостатка разнообразия? Превращенная в руины в 1945 году, страна размером с Монтану, но с меньшим объемом ресурсов, по-прежнему обладает экономикой, равной трети экономики США и в некоторых отношениях опережает нас – как в производстве, так и в технологиях.

Все мы ценим разнообразие ресторанов и кухни – французской, например, китайской, японской, итальянской, мексиканской, сербской, тайской, греческой… Это обогащает нашу жизнь. Разнообразие взглядов в политике обеспечивает интересные дискуссии и лучшие решения. Так реализуются на практике свобода слова и свобода печати. Академическая свобода сохраняется в колледжах и университетах по той же причине. Мы учимся, узнавая новое и внимая тем, с кем, возможно, не согласны.

В обществе также существует полезное разнообразие функций. При строительстве домов нужны архитекторы, плотники, электрики, сантехники, каменщики, кровельщики и прорабы. В симфоническом оркестре налицо разнообразие талантов и инструментов: струнные, духовые, медные, ударные, скрипки, виолончели, кларнеты, трубы, валторны, тромбоны, тубы, арфы – все «синхронизируются» под руководством дирижера. В команде НФЛ квотербекам требуются иные таланты, нежели раннинбекам. Тайт-энды крупнее и сильнее, но медленнее, чем уайд-ресиверы. Лайнбекеры и сейфти выполняют схожие, но все-таки различающиеся функции. Плейскикеры и пантеры – штучные специалисты[181]. Но разнообразие, которому посвящена эта глава, представляет собой идеологическую концепцию. По словам Питера Вуда, исполнительного директора Национальной ассоциации ученых и автора книги «Многообразие: изобретение концепции», разнообразие (это слово он неизменно выделяет курсивом) обозначает «современный набор идей… отличный от прежних значений»{706}.