— Боже, какие несправедливые упреки! Чтобы я — я сеял где-нибудь смуту, нарушал покой! Обвинять в этом такого человека, как я! Человека, у которого нет иной заботы, кроме как окружать себя лаской и покоем, который любит на этом свете лишь то, что светло, прозрачно и нежно! Словом, трудно найти человека, который любил бы порядок больше, чем я! Ах, Мари, как же вы несправедливы! Да-да, поистине несправедливы, и своими подозрениями вы раните меня в самое сердце!

— Ах вот как! Стало быть, нежность? Покой? Ласку? Уж не хотите ли вы сказать, сударь, будто нашли все это в Луизе де Франсийон? Но вы, видно, запамятовали, что это наша кузина и гувернантка нашего сына Жака! И я не позволю вам играть с нею в игры, которые не принесут ей ничего, кроме страданий… В игры, в каких, впрочем, вам не удастся добиться своих целей! Одним словом, сударь, вам придется забыть про Луизу! Вам придется покинуть этот дом и никогда более в него не возвращаться! Да, сударь, вы должны уехать отсюда прежде, чем эта невинная бедняжка успеет принять за чистую монету все ваши лживые признания!

— Но позвольте, сударыня, давайте же рассуждать здраво, — твердо возразил он. — Не вижу, по какой причине вы позволяете себе делать предположения, будто я и вправду позволял себе такие речи в разговорах с мадемуазель де Франсийон! А если мне и случилось говорить ей о чувствах, что дает вам право полагать, будто я мог лгать ей?

— Но вы ведь сами только что сказали, будто любите меня, и в то же время пытаетесь ухаживать за этой бедняжкой!

— Бедняжкой?! Мне не по душе, милая Мари, когда вы употребляете такие слова, когда говорите о мадемуазель де Франсийон. В них сквозит нечто пренебрежительное, а Луиза вовсе не из тех, кто достоин презрения.

— Ах вот как, вы уже называете ее Луизой! И она уже носит ваши цвета! Должна признаться, сударь, вы не тратите времени даром! И мне не остается ничего иного, как только положить конец вашим ловким маневрам…

— Ах, вот в чем дело! Теперь я понимаю! — с огорченным видом заметил он. — Теперь-то я наконец понял причины вашего замешательства! Все дело, оказывается, в бутоньерке мадемуазель де Франсийон… Но увольте, дражайшая Мари, это ведь всего лишь нынешняя французская мода, и никак не более того!.. Неужто вы и вправду могли подумать, будто я волочился за мадемуазель де Франсийон, когда я не думаю ни о ком, кроме вас, не вижу никого, кроме вас, живу только вами!

— Ах, полно вам, сударь! Прошу вас, не надо более об этом!

— Но отчего же? Разве не вы же сами просили меня объясниться! И разве не пытаюсь я сделать это со всей откровенностью, на какую только способен? Ведь должен же я иметь возможность отвести от себя чудовищные подозрения, которые вы только что выдвинули против меня… Неужто вы не позволите мне привести доводы в свою защиту?

Он чувствовал, что она уже слабеет. Поднялся и быстрым шагом, будто готовясь вот-вот заключить ее в объятья, направился к ней, но не успел дойти до нее, коснуться уже протянутыми к ней руками, как она оттолкнула его со словами:

— Не приближайтесь ко мне! Оставайтесь там, где вы есть… Вы ведь так удобно устроились на этой банкетке…

— Но я же вижу, что вы мне не верите!

— У меня есть для этого все основания…

Он резко повернулся и не спеша подошел к комоду, куда Мари положила труд Макиавелли «Размышления о состоянии войны и мира».

Взял его в руки, нежно погладил руками украшенную золоченым железом коричневую обложку. Мари следила за ним глазами, пытаясь угадать, что у него на уме. Но нет, ей и в голову не могло прийти, о чем думал, что замышлял в тот момент в ее комнате этот человек. А между тем именно от него, этого мужчины, от этой вот книги и пойдут все ее беды и несчастья! Да, этим страницам, этому человеку суждено будет стать первопричиной ее ужасной судьбы, но ни она, ни, впрочем, и сам кавалер не могли еще тогда знать об этом, а тем более предотвратить роковой ход событий…

— Догадываюсь, Макиавелли многому вас научил, — проговорил он наконец. — Это ведь чтение не для детей или пустоголовых мечтателей… И надо полагать, женщина с вашими способностями, занимающая на острове вроде Мартиники такое положение, какого удалось добиться вам, короче говоря, супруга генерала, человека, не раз покрывшего себя неувядаемой славой, смогла извлечь для себя из этой книги весьма полезные уроки!

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать? — поинтересовалась она, слегка удивившись такой резкой перемене тона.

Он снова положил на место книгу.

— Я всего лишь пытаюсь найти тему для разговора, которая не вынуждала бы нас непрерывно спорить друг с другом, — пояснил он свои намерения. — Однако, вопреки тому, что вы обо мне думаете, похоже, у меня явно не хватает мастерства, чтобы справиться с этой нелегкой задачей…

— И неудивительно, было бы и вправду странно, если бы вам удалось так легко выпутаться из этакой сложной ситуации, — заметила она. — Я просила вас прийти сюда, дабы внести полную ясность в некоторые вопросы. Ваше присутствие в этом доме более нетерпимо. И вам придется его покинуть. Это единственное решение, какое возможно в сложившейся ситуации.

— Ах, мадам, что заставляет вас непременно искать столь легкие решения?! Уж не у Макиавелли ли вы научились действовать таким манером? А главное, отчего вы с таким упрямством пытаетесь увидеть во мне врага? Неужто причиной тому мои заверения, что я по-прежнему люблю вас? Но разве враг способен любить? Или, может, все это потому, что я пригласил мадемуазель де Франсийон прогуляться со мной по окрестностям? Но ведь мы с ней не говорили ни о чем, кроме живописи, и в самой куртуазной манере, какую только можно вообразить себе между людьми образованными и светскими…

— Но Луиза строит вам такие умильные глазки, — заметила Мари.

— Мне куда больше по сердцу ваши глаза… Ну полно вам, право, я вовсе не враг вам… Напротив, я самый верный ваш друг. А теперь подумайте-ка хорошенько! Я ведь уже говорил вам, что имею поручение от графа де Серийяка. И это истинная правда. Я должен приобрести для него Гренаду… Правда, генерал, похоже, вовсе не склонен уступить нам этот остров… Но я надеюсь на вашу помощь… Уверен, вам удастся убедить Дюпарке вернуться к этому разговору…

— Была бы крайне удивлена, если бы это и вправду случилось!

— Вы были бы удивлены?! Да нет, вы ошибаетесь, Мари, ведь на самом деле так оно и будет!.. Прошу вас, присядьте-ка вот сюда и послушайте хорошенько, что я вам скажу — но не как враг, а с тем вниманием, каким удостаивают друга, что является в ваш дом, желая быть вам полезным и оказать услугу…

Вопреки своей воле она послушно подчинилась. Успокаивая себя при этом: кто знает, может, и вправду она узнает из его уст нечто такое, что станет для нее настоящим откровением. Да и Мобре выглядел довольно необычно. Куда девалась его привычная насмешливая улыбочка, он был серьезен как никогда. Говорил степенно, со значением, как человек, весьма уверенный в себе. Даже расстался со своей привычной игривостью, обычным зубоскальством, какие неизменно скрывались за каждым сказанным им словом.

Поначалу она уселась с явной настороженностью, потом расположилась поудобней, с интересом приготовившись слушать, хоть и ни за что на свете не желая показать, что увлечена.

— Мне уже приходилось говорить вам, что я дипломат, — начал он. — А Макиавелли, дорогой мой дружочек, должно быть, уже просветил вас, что дипломаты — это люди, которые призваны предотвращать войны, хотя, правду сказать, именно они-то нередко и оказываются их виновниками… А вот мне, представьте, хотелось бы стать исключением из этого печального правила… Это единственное честолюбивое желание, каким я еще могу себя тешить… Вы спросите меня — если вам уже не случалось задавать себе этот вопрос ранее, — как, каким таким чудом художник-маринист вдруг сделался дипломатом… Вы знаете, что произошло у нас в Англии. Впрочем, почти то же самое, что и у вас во Франции… Когда в стране происходят революции, все, что было на дне, сразу всплывает на поверхность. И тотчас же начинается борьба за теплые места — на одном удобно располагается тот, кто не имеет на то никаких прав ни по достоинствам, ни по рождению, на другом оказывается человек вполне добродетельный и исполненный желания служить отечеству. Что поделаешь, Кромвель неизбежно, самой судьбою, обречен был увлечь в те водовороты, что создавало за кормой стремительное движение его корабля, людей самого разного сорта. Не скажу, что я и вправду полностью разделяю все его взгляды, — смеясь, добавил он. — И все-таки так уж случилось, что какая-то сильная волна вдруг подхватила меня и принесла к его берегу… Я почувствовал вкус к ремеслу дипломата… Есть ли нужда говорить вам больше? Я единственный дипломат, который хочет избежать войны! Единственный, кто наряду с любовью к своей родине желает блага и стране, которой завтра суждено стать ее другом и союзником. Вспомните, что я вам говорил: Кромвель назовет короля Франции своим братом! Да-да, Кромвель, простой гражданин моей страны!