Небо темнело с каждой минутой. Генерал снова вынул подзорную трубу и стал внимательно разглядывать остров.

Но еще прежде чем он успел сделать хоть какое-то замечание, Дюбюк воскликнул:

— Что я вам говорил?! Теперь вы слышите?..

Жак опустил подзорную трубу и прислушался.

— Барабан! — согласился он. — И вправду барабан! Думаете, с его помощью они передают друг другу какие-то вести?

— По-моему, генерал, весть о нашем прибытии уже давно распространилась по всему острову. И уж поверьте моему слову, они все давно готовы оказать нам достойный прием. Поскольку дикари еще не знают наверняка, остановились ли мы подле их острова, просто чтобы пополнить запасы пресной воды или преследуем какие-нибудь недружелюбные цели, то они приготовились обороняться, скрывая от нас свою систему защиты. Они делают вид, будто заняты своими обычными делами, чтобы потом внезапно кинуться к оружию… Этот барабан, должно быть, разносит весть, что часть наших солдат высадилась в одном из пунктов Гренады и что они возводят укрепления. Так что теперь мы уже стали для них врагами… И нет никаких сомнений, что они не замедлят ответить нам тем же!..

Не успел Дюбюк закончить это исполненное здравого смысла замечание, как воздух буквально сотрясся от оглушительного залпа. В какой-то момент оказавшимся на палубе матросам показалось, будто недра «Бон-Портской Девы» разверзлись у них под ногами и они вот-вот будут погребены под волнами вместе с обломками их судна. Одновременно всех окутало облако дыма, да такое густое, что все разом закашлялись, не в силах продохнуть, и пропитанное столь едким запахом горелой серы, что у матросов и колонистов голова пошла кругом, будто они хватили изрядную порцию спиртного.

Капитан фрегата как раз проходил неподалеку от генерала, когда облако начало мало-помалу рассеиваться. Дюпарке шагнул в его сторону, взял в руки рупор и, склонившись к люку, прокричал:

— Повторить такой же залп еще раз!

Второй залп, как и первый, жестоко сотряс весь фрегат, все, что на нем находилось, от киля до бизань-мачты. Пришлось подождать, пока окончательно рассеется густое облако дыма, прежде чем можно было узнать, какое впечатление на аборигенов произвела эта демонстрация силы.

Однако результат был весьма обескураживающим. Люди на острове по-прежнему безмятежно занимались своими обыденными делами.

— Дюбюк! — громко позвал Дюпарке. — Послушайте, Дюбюк! У меня возникло большое желание пойти поговорить с ними… Не согласитесь ли отправиться вместе со мной, иначе мы не сможем понять друг друга! Теперь они уже знают, на что мы способны. Интересно, что они намерены предпринять в ответ на наши пушки, которые наделали здесь немало шуму? А что, если нам теперь, после всего этого, отправиться к ним и попробовать договориться по-хорошему?

Лоцман с минуту поразмыслил.

— Думаю, — ответил он наконец, — можно было бы попробовать, но при условии, что мы будем крайне осмотрительны и предпримем все меры предосторожности. В нашем распоряжении три сотни людей. Можно было бы высадиться на берег, взяв с собой две сотни. Двести солдат, которые останутся на берегу и будут готовы оказать нам помощь в случае, если нам придется обороняться. Остальные останутся на борту и смогут без труда обстрелять селение из пушек и предать его огню. Думается, было бы даже нелишне, если бы, едва эти две сотни людей высадятся на берег, фрегат выпустил вхолостую еще парочку пушечных залпов — просто чтобы дать понять этим дикарям, что у нас еще кое-кто остался и на борту!..

Тем временем барабан зазвучал в каком-то новом ритме, более живом и учащенном.

Дюбюк бросил взгляд на Жака.

— Думаю, они все поняли, — заметил он. — Похоже даже, сейчас они держат большой военный совет, и если мы успеем высадиться прежде, чем они закончат, у нас будут шансы добиться своих целей. Уж мне ли не знать эту публику: шуму поднимут, хоть уши затыкай, едят и пьют каждый за десятерых, а чуть дойдет до дела, потребуется защитить своих собратьев от общего врага — их и след простыл… Вот уж настоящие дикари!

Две сотни людей Дюпарке высадились на песчаный берег, и первым делом половина их под бдительным присмотром другой половины занялась сбором сухого хвороста, чтобы разжечь огонь и приготовить ужин. Лагерь было решено разбить прямо на земле. Жак назначил часовых, которые, вытянувшись цепочкой, должны были охранять лагерь.

Вскоре в ночи затрещало десятков пять костров. Заняли свои посты часовые. Индейцы до сих пор еще не подавали никаких признаков жизни, никто еще даже мельком не видел их тел, натертых маслом и краской «руку», чей алый цвет делал их похожими на людей, с которых заживо содрали кожу.

Тем временем барабаны не умолкали ни на мгновенье, по всей видимости, собирая окрестных дикарей. Они сообщали какую-то весть, которая, передаваясь тем же манером от селения к селению, доходила до самых крайних точек острова.

Были распределены суточные рационы провизии, моряки и колонисты поели, выпили по кружке рому, но продолжали сумерничать, не спеша располагаться на ночлег, ибо у большинства из них было предчувствие, что ночь обещает быть не без происшествий. Жак подозвал Дюбюка и справился, готов ли тот сопровождать его в селение.

Заручившись согласием Дюбюка, генерал выбрал еще двоих колонистов, Лашикотта и Эрнеста де Ложона, бравых на вид молодцов, которые не только не обрели холодного блеска в глазах, но и не стали пустыми фанфаронами, хоть и неизменно оказывались в самых опасных местах.

Все четверо проверили свои пистолеты, по нескольку раз для надежности побряцали в ножнах шпагами и неспешным, но уверенным шагом двинулись в сторону вигвамов.

Они шли на звук барабана. По словам Дюбюка, он созывал на военный совет, этакое всеобщее собрание, на котором должны принять важные решения, чтобы оттеснить в море непрошеных гостей.

Однако согласие обещало быть весьма трудным, ведь барабан бил уже не один час, что, впрочем, ничуть не удивило лоцмана. В сущности, как не преминул заметить Дюбюк, у дикарей нет такого единого вождя, который пользовался бы безоговорочной властью, тот же, кого они сами себе избирали, на самом деле не имел никаких реальных полномочий. При всей агрессивной воинственности караибов всякий, кто призвал бы их объявить войну, до какого фанатического исступления ни довел бы он их своими речами, никогда не мог быть уверен, что в назначенный день они и вправду пойдут за ним. Как правило, признанный вождь собирал их у себя в хижине, до отвала кормил и допьяна поил, и когда все доходили до нужной кондиции, излагал свои лихие прожекты. Подогретые спиртным и вкусной пищей, они горячо и единодушно выражали свое полнейшее согласие, однако, как правило, все это не шло дальше благих пожеланий. У вождя всегда оставались отнюдь не беспочвенные опасения, как бы эти отважные воины уже наутро полностью не отказались от своих намерений… И тогда ему приходилось прибегать к помощи древней старухи, так называемой «биби», наделенной редкостной силой красноречия и к тому же достигшей столь преклонного возраста, что дозволял ей даже взывать к мужчинам — обычно дикари относились к женщинам с величайшим и нескрываемым презрением и те при них и пикнуть не смели. Так вот, эта самая «биби» обращалась к соплеменникам с торжественной речью, всячески распаляя в них жажду мести долгим и подробнейшим перечислением обид и оскорблений, нанесенных караибам недругами, и описывая как жестокость последних, так и достоинства предков, погибших по их злой воле. После чего старая ведьма извлекала и бросала на обозрение членов верховного собрания высушенные конечности погибших на войне собратьев. Доведенные до экстаза мужчины бросались на них и принимались с остервенением царапать ногтями, разрывать на части, грызть зубами и жевать эти священные трофеи. С дикими воплями, колотя себя в грудь, клялись они теперь хоть сей же час пойти войной на врага и настолько распалялись в этой своей неистовой жажде мести, что, когда в подпитии покидали покои вождя, редко обходилось без кровавых разборок или попыток свести застарелые счеты. Во всяком случае, по окончании этаких оживленных дебатов неизменно находили одного-двух, а то и больше не в меру расхрабрившихся вояк, сраженных наповал мощным ударом по затылку крепкой караибской дубиной, носящей название «буту»… Однако и эти жертвы отнюдь не исключали, что в назначенный день так никто и не явится принять участие в вожделенном акте мщения за поруганную честь племени, кроме разве что отдельных энтузиастов, которых в тот момент просто-напросто одолел каприз слегка поразмяться и потягаться с врагом.