— Но позвольте, сударь, — возразила Мари, — я ведь не занимаюсь делами острова. Да у меня и нет на это никаких прав; впрочем, вы же сами не так давно говорили мне то же самое…

— Но разве вы не подруга генерала?

— А вот это, — с лукавой улыбкой возразила она, — уже не более чем домыслы господина де Лапьерьера!

Он почувствовал, как в нем поднимается злость. В тот момент он особенно ясно понимал, какая безудержная отвага толкнула его прийти сюда после всех событий минувшей ночи. Но для него это был вопрос жизни и смерти, только так мог он обеспечить свое будущее!

— Ах уж этот господин де Лапьерьер… — заметил он. — Но ведь он был не единственным, кто так думал. Это, если угодно, единодушное мнение всех обитателей острова Мартиника… Я ведь, кажется, уже упоминал вам, что ходят упорные слухи, будто вы с господином Дюпарке тайно обвенчались?.. В любом случае, всем известно, каким влиянием над ним вы пользовались, и несомненно, вновь обретете его, едва он вернется назад…

Поскольку она по-прежнему глядела на него с улыбкой, но не произнося ни единого слова, он сменил тон и с жаром воскликнул:

— Ах, мадам! Вы не можете знать, какие обязанности накладывает звание солдата. Он должен всегда подчиняться приказу. Раз уж ты поступил на военную службу, то должен слепо повиноваться, никакого отказа, никаких отговорок. У солдата нет другого выбора, кроме как исполнять то, что приказывает ему вышестоящее начальство. Вот и выходит, что даже самый наипреданнейший слуга короля, подчиняясь сержанту, если он простой солдат, или лейтенанту, случись ему дослужиться до сержанта, может сделаться самым жестоким цареубийцей!.. Виновен ли он? Несет ли ответственность за свое преступление?.. Если рассуждать по-человечески, то следовало бы сказать: «Нет!» Однако, если его мятежное начальство не одержит верх, он все равно будет осужден. А дерзни он не повиноваться приказу, все равно его ждет наказание, и, возможно, еще более жестокое… Так вот, мой случай, мадам, весьма сходен с тем, что я только что вам описал… У меня не было другого выхода, кроме как подчиняться распоряжениям временного губернатора. Губернатора, назначенного лично самим генералом. Мог ли я подозревать его в измене? И можно ли всерьез ставить мне в вину, что я подчинялся приказаниям того, кто был назначен на эту должность человеком, неизменно внушавшим мне чувства самой сердечной верности?

— Вы весьма искусно построили свою защиту, сударь! — ответила Мари. — Видит Бог, послушать вас, недолго подумать, будто вы и вправду совершили что-нибудь предосудительное! Но если вы хранили верность генералу, то чего же вам опасаться? Не думаете же вы, будто он станет винить вас за предательство господина де Лапьерьера?

— Но ведь когда Лапьерьер пойдет ко дну, он попытается увлечь за собою всех, кого сможет… Вы ведь понимаете, что я имею в виду?..

— Да нет, по правде говоря, не совсем…

— Да полно вам! — запальчиво воскликнул он. — Будто вы не знаете господина де Лапьерьера! Будто вы никогда с ним не встречались! Будто вы сами ни разу с ним не говорили! Помните, что он вам здесь однажды говорил? Он ведь угрожал вам, не так ли?.. Так вот, припомните-ка хорошенько, чем он тогда вам угрожал…

— Это была наглая выходка, сударь! А подобные воспоминания я всегда стараюсь как можно скорее изгладить из памяти… — сухо ответила она.

— Покорнейше прошу извинить меня, мадам, но сейчас речь идет уже не обо мне, а о вас — о вас и ради вас! Можете ли вы поручиться, будто в отсутствие генерала вели себя совсем уж безупречно?

Мари побледнела как полотно и, выпрямившись, свысока окинула его презрительным взглядом.

— А вот теперь уже вы позволяете себе дерзости, сударь, — проговорила она. — Я бы просила вас взвешивать свои слова.

— Помнится, однажды вы позволили мне говорить с вами со всей откровенностью, — ответил он. — Не соблаговолите ли еще раз даровать мне это право?..

Она утвердительно кивнула головою с обескураживающей холодностью, которую он, одержимый своей идеей, похоже, даже не заметил.

— Лапьерьеру известно много разных вещей, — как-то глухо произнес он. — Об этом кавалере де Мобре, к примеру… Кроме того, у него есть всякие подозрения… Как и многие, он подозревает, не было ли у вас чего с вашим негром Кенка и, упаси Боже, не только с Кенка, но и с другими тоже… Сознаете ли вы, какие опасности вас подстерегают, если Лапьерьер, упаси Боже, в приступе гнева расскажет обо всем этом генералу Дюпарке? Если он поделится с ним всем, что знает, и намекнет о своих подозрениях?

— Что же он такое может знать? И в чем, интересно, он может меня подозревать? — осведомилась Мари.

И Рул, уткнув в нее указующий перст, назидательно воскликнул:

— Но ведь эту фразу, мадам, которая только что невольно сорвалась с ваших уст, можно считать почти признанием! Что он может знать? В чем он может вас подозревать? Да в чем угодно! И если это будет вашей единственной защитой, люди поверят всему, что им скажут!.. Я уже приезжал сюда, чтобы предложить вам свою дружбу. Ну так как же, нужна ли она вам? Готовы ли вы в обмен на мою дружбу предложить мне свою?

— Что вы подразумеваете под дружбой, сударь?

— Но, кажется, я уже достаточно ясно дал вам это понять?..

— Похоже, мы с вами по-разному понимаем одни и те же слова, — заметила Мари. — Помнится, вы уже предлагали мне дружбу, когда были здесь в последний раз, однако смысл, какой вы в это вкладывали, наводит меня на мысль, что вы путаете дружбу с совсем другим чувством. Любовь, дружба, вожделение, страсть — похоже, у вас в голове, сударь, все эти чувства несколько перемешались…

— Уж не думаете ли вы, — с какой-то мукой в голосе поинтересовался он, — что чувства, которые я к вам испытываю, стоят меньше, чем чувства какого-то заезжего кавалера или презренного негра?

Увидев, как она внезапно побледнела словно полотно, он поспешно добавил:

— Поймите меня правильно, мадам, и не придавайте словам смысла, которого я не собирался в них вкладывать. Я всего лишь хотел сказать, что мои чувства достойны такого же уважения, как и чувства любого другого. Может, вы думаете, я не страдал, когда узнал о подозрениях господина де Лапьерьера? Ошибаетесь, мадам! Я люблю вас, и страдания мои тем более мучительны, ибо я вполне отдаю себе отчет, что вы для меня недоступны, я ведь прекрасно вижу это по вашему взгляду. Да, страдания мои тем более мучительны, ибо я знаю, что вы вполне доступны для всех прочих. И вот что я говорю себе. Я говорю себе, что пожертвовал бы ради вас всем — собою, своим будущим, честью, состоянием, репутацией, — чем, несомненно, не могли бы похвастаться те, кому уже удавалось добиться вашей благосклонности, а ведь я прошу не более чем вашей дружбы… Да, именно дружбы, и поверьте, сегодня я, как никогда раньше, понимаю и ценю смысл этого слова. Так неужто же я так и не заслужил награды и мне совсем не на что надеяться?..

— Что ж, ладно, сударь, будем друзьями!.. Друзьями в том смысле, как понимаю это я. Однако вынуждена лишить вас надежд, которые вы, похоже, питали, когда были у меня в прошлый раз. Нет, сударь, не надейтесь, никогда, ни за что на свете не стану я вашей любовницей…

— Что ж, так тому и быть, — помрачнев, промолвил он. — Но речь сейчас не обо мне, а о вас… Ах, мадам, никогда не стоит зарекаться, кто знает, что готовит нам будущее… Взять хотя бы печальный пример господина де Лапьерьера! Кто бы мог подумать еще вчера, что сегодня он превратится в ничто?

В ответ она ограничилась любезной улыбкой, после которой, несмотря на произнесенные ею только что слова весьма жестокого свойства, он почувствовал, как в нем снова пробуждается слабая надежда.

Впервые после возвращения с Мартиники Ив Лефор и отец Фовель снова оказались бок о бок в кабинете командора де Пуэнси.

Утром того же дня фрегат «Задорный» бросил якорь перед Бас-Тером. Лавернад отвел пленника к мятежному генерал-губернатору, который пожелал лично его допросить, а сам сразу же вернулся к бывшему пирату.