— Не извольте беспокоиться, мадам! — заверила ее Жюли. — Я непременно увижусь с Мерри Рулом…

— Вот это мне и нужно! А теперь не теряй времени, вели Кенка оседлать твою лошадь…

Она приподняла подол своего дезабилье, чтобы пройти по высокой траве, уже густо разросшейся вокруг пушек. И направилась к дому. Но, уже дойдя до дверей, резко обернулась, будто ее вдруг ужалило какое-то ядовитое насекомое.

— Жюли! — закричала она. — Эй, Жюли! Мне только что пришло в голову!.. Поди же сюда, поближе, я хочу сказать тебе кое-что на ухо.

Лицо ее вдруг сделалось таким странным, а выражение столь решительным, что служанка в изумлении тут же бросилась к дверям.

— Что с вами, мадам?

— Просто мне подумалось, Жюли, — глухим голосом проговорила она, — мне вдруг пришло в голову, что, возможно, мы могли бы вырваться из рук господина де Лапьерьера… Ведь один из этих кораблей вернется во Францию. Мы могли бы договориться и получить место на борту…

— Мадам желает вернуться во Францию? — не веря своим ушам воскликнула Жюли.

— Почему бы и нет? Если это единственное средство скрыться от этих людей, их злобы, их интриг?

— А что мы будем делать во Франции?

Мари обхватила руками голову. Ведь об этом она даже не подумала. На что, на какие средства жить в Париже? Разве для этого хватит тех небольших денег, что оставил ей перед отъездом Дюпарке? Ведь там, во Франции, у нее уже не будет больше этой скромной плантации индиго, которая здесь, худо-бедно, все-таки позволяет ей хоть как-то сводить концы с концами!

— Ах, сама не знаю! — в отчаянии воскликнула Мари. — Но ты все-таки узнай… Ведь как-никак, а во Франции у нас хотя бы есть друзья…

Растянувшиеся вдоль берега Рокселаны постройки монастыря иезуитов возвышались даже над укрепленными стенами форта. Из форта к монастырю вела та же дорога, что и к крепости. Он скрывался в конце аллеи из пальм и перечников. За этими зелеными кущами виднелись кроны диких кофейных деревьев, и увенчанная крестом часовня сверкала своей ослепительной белизной на пурпурном фоне горы, к которой, казалось, доверчиво прислонилась, ища защиты.

В одной из пристроек этого безмолвного, сурового монастыря и нашел приют господин де Туаси. Царящая здесь атмосфера как нельзя лучше соответствовала его молчаливому характеру, его любви к монашескому покою и отвращению ко всякого рода авантюрам, хотя населяющие монастырь святые отцы никогда не заставляли себя ждать там, где возникала нужда в людях сильных духом и не знающих страха.

По правде говоря, визиты редко нарушали здесь его уединение.

Они ограничивались лишь необходимостью поддерживать постоянную связь с фортом, с этой целью к нему время от времени наведывались то Лапьерьер, то Мерри Рул, доставляя донесения или увозя его распоряжения.

Ноэль де Патрокль де Туаси ничуть не страдал от этого уединенного существования, которое сам себе избрал. Он любил тишину и одиночество. Он закрывался в келье, такой же простой и суровой, как и кельи других святых отцов, и строчил там пространные донесения Регентству.

В этих своих посланиях он подробно описывал, как мятежный губернатор пытается посеять смуту и на других островах, объявляя, к примеру, будто Островная компания собирается вслед за сахарным тростником поставить под запрет и табачные плантации, а также задумала непомерно повысить налоги на индиго. Ясно, что все это происки, чтобы подорвать его, господина де Туаси, власть и авторитет!

Потом добавлял, что не может предпринять никаких решительных мер против командора, ибо не располагает достаточными силами, чтобы расправиться с ним в его логове, и с наивной откровенностью признавался, что обитатели островов оказывают больше доверия мятежнику, чем ему самому.

«Даже господин де Уэль де Птипре, — писал он, — коего я поначалу полагал преданным его величеству и способным почитать в моем лице волеизъявление монаршье, пусть бы и преследуя при этом только свои собственные выгоды, даже он и то нередко оказывается против меня. Хоть этот господин де Уэль и объявляет себя заклятым врагом господина де Пуэнси, что истинная правда, вряд ли он действовал бы иначе и причинил бы мне больше вреда, если бы был с ним заодно. Честолюбие этого человека не знает границ. Он, к примеру, присвоил себе замыслы Жана Обера, дабы добиться назначения вместо него преемником господина Л’Олива, а едва заняв это место, принялся без устали интриговать против Обера, обвиняя его в тайном сговоре с дикарями-караибами Доминики с целью вторжения на Гваделупу. Силою обстоятельств Жан Обер сделался мятежником и, дабы спастись от гнусных домогательств господина Уэля, бежал на Сен-Кристоф к господину де Пуэнси, где и нашел применение своим знаниям и рвению, которых нам так не хватает… Надобно без всякого промедления отрешить господина Уэля от должности, как это было уже сделано с господином де Пуэнси. Рано или поздно они все равно объединятся против королевской власти…»

Донесения горою скапливались на его письменном столе. Он покинул Гваделупу, чтобы не видеть более этого Уэля, которого считал своим союзником и который на деле оказался врагом, но велел забрать с собой на Мартинику все эти реляции, дабы поскорее отправить их во Францию с кораблями, которые делали остановку на этом острове.

Единственным развлечением, какое позволял себе этот суровый, благочестивый человек, были серьезные беседы с доминиканцем отцом Дютертром, также нашедшим приют в иезуитском монастыре.

Отцу Дютертру едва перевалило за тридцать, но он уже успел прослыть самым блестящим миссионером и проповедником Мартиники. Прежде чем оказаться в Сен-Пьере, где он намеревался лучше изучить нравы дикарей, которых предстояло обратить в христианскую веру, святой отец немало постранствовал по близлежащим островам.

Отец Дютертр был рослый малый с белокурыми волосами, выдающими в нем уроженца севера, столь же отважный, сколь и образованный: с помощью отца Фейе, предоставившего в его распоряжение свой карты, он взял на себя труд написать историю островов. Ему тоже доставляли истинное удовольствие беседы с генерал-губернатором.

В то утро, тринадцатого января тысяча шестьсот сорок седьмого года, господин де Туаси собирался осчастливить Мазарини еще одним донесением. Намедни Мерри Рул открыл перед ним новые горизонты.

Этот самый Замок На Горе, если вооружить лучше его, ибо, в сущности, пара пушек, что стоит при въезде, не более чем парадное украшение, мог бы служить мощным подкреплением форту Сен-Пьер. А такой возможности никак нельзя упускать. Все, что он слышал о господине де Пуэнси, заставляло его не на шутку опасаться вторжения на остров пиратов, которым мятежный губернатор с такой охотой раздает патенты на плавание! Учитывая местоположение замка, любая эскадра, которая явилась бы атаковать Сен-Пьер, оказалась бы меж двух огней.

Он намеревался, таким образом, уведомить кардинала о мерах, которые он предпринимает, дабы пресечь разгул пиратства в Карибском бассейне, которому всеми силами потворствует господин Лонгвилье де Пуэнси. И весьма рассчитывал повысить этим свой престиж в глазах Мазарини.

Увидев выходящего из монастыря отца Дютертра, генерал-губернатор поднялся с места и неспешно подошел к миссионеру. Они с улыбкой раскланялись, и святой отец, первым нарушив молчание, поинтересовался:

— Вы слышали шум, что доносился нынче ночью из форта?

— Нет, я ничего не слыхал, — признался господин де Туаси. — А что там такое случилось?

— Уверен, что ничего серьезного. Так, пара мушкетных выстрелов. Надо полагать, просто случайность. Поначалу-то я было перепугался, уж не вторгся ли кто на остров, но поскольку за этим не последовало никакой стрельбы, я тут же снова заснул… Да нет, скорее всего, Ничего серьезного, иначе бы мы уже знали…

— Думаю, так оно и есть, — согласился господин де Туаси.