— Нет, мадам, — ответил он. — У меня нет другой службы, кроме службы генералу, а стало быть, и вам…

— Благодарю вас, — снова проговорила она.

Потом присела рядом с ним. Она явно нервничала и рвала острыми ноготками тонкий батистовый платочек.

— Мне нравятся люди, которые говорят откровенно и начистоту, — заметила она, — как вы. Вы правильно сделали, без обиняков сказав мне все, что думаете о Мерри Руле. К несчастью, генерал никогда не хотел верить в двуличие этого человека, и тот мог совершенно безнаказанно подрывать его авторитет на острове. Более всего я боюсь тех связей и знакомств, какие смог он приобрести, пользуясь своей должностью. Если генерала не станет, он может сделаться очень опасен! И конечно, сделает все, что в его власти, чтобы разорить и лишить наследства меня и моих детей!

— Мадам, — согласился Байардель, — я тоже уверен, что Мерри Рул не остановится ни перед чем, чтобы, как вы верно сказали, разорить вас и лишить всего. Но ведь теперь остров — собственность генерала. И он не должен отчитываться в своих действиях ни перед кем, кроме короля Людовика XIV, которому принадлежит привилегия назначать губернатора Мартиники. А этот остров достанется в наследство вашим детям. Думаю, было бы вполне справедливо, если бы до их совершеннолетия место генерала заняли вы. Вот в каком свете видятся события мне, и нисколько не сомневаюсь, что таково же будет и мнение Суверенного совета — во всяком случае, если с генералом и вправду что-нибудь случится, во что я отказываюсь верить… Но конечно, что и говорить, тогда майор станет вашим самым заклятым врагом. И всегда будет стоять на вашем пути…

Она на минуту о чем-то задумалась, потом проговорила:

— Вы говорили, капитан, что я могу на вас положиться!

— На всю жизнь, мадам, и до самой смерти!

Вконец растрогавшись, от избытка чувств она протянула ему руку. Он схватил ее и, тут же опустившись на колени, поцеловал с величайшим почтением и с выражением глубочайшей печали на лице. И Мари этого было достаточно, чтобы угадать, о чем он подумал в тот момент, — теперь у нее уже не оставалось никаких надежд, она знала: генералу не пережить этого нового удара.

Она снова тяжело вздохнула, взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, она размышляла. Оправившись от этого минутного оцепенения, она вдруг с каким-то неподдельным, искренним сожалением проговорила:

— Как жаль, что с нами больше нет Лефора! Как жаль, что он нас покинул! Ах, если бы только он был здесь! Да с вами двоими рядом мне было бы нечего страшиться будущего!

Байардель отпустил ее руку, поднялся с колен и сделал шаг в сторону.

— Ах, мадам! — как-то вдруг громко и даже торжественно воскликнул он. — Видно, плохо вы знаете моего старого дружка Лефора! Да я уверен, что этот человек, куда бы сейчас ни закинула его судьба, на расстоянии чувствует любое, даже самое мимолетное ваше желание. Стоит вам только подумать о нем, произнести вслух его имя, как он тут же все поймет! Помолитесь Богу! И увидите, он не замедлит появиться здесь вместе со своим фрегатом! Такой человек этот старина Лефор! И вы, мадам, еще сомневаетесь! Да полно, второго такого здесь не сыщешь, а уж мне ли его не знать! И если вам будет угодно, только скажите, и, клянусь честью, я все Карибское море переверну вверх тормашками, по капельке просею, но отыщу его и доставлю вам сюда в целости и сохранности! Мне достаточно будет просто произнести ваше имя, и Лефор сразу бросится в море и доберется до острова хоть вплавь! Да если он узнает, что вы желаете его видеть, пусть бы даже только для того, чтобы поздороваться, и часа не пройдет, и он уже будет у ваших ног!

— Подумать только, как вы его любите! — заметила она.

— А как же иначе, мадам! Ведь Лефор мне как брат, я бы даже сказал, ближе, чем брат, сколько раз у нас находились резоны перерезать друг другу глотки, а выходило, что мы ни разу друг друга и пальцем не тронули, разве что когда чокались, опрокидывая вместе чарку-другую доброго рома! Все дело в том, мадам, что в наших жилах течет одна и та же кровь, и я знаю, как сильно он вас любит… почти так же сильно, как я…

Мари снова тяжело вздохнула.

— Ах Боже мой, ведь и я тоже очень люблю Лефора и вас тоже, капитан. Но что вы сможете сделать против майора, если он открыто объявит мне войну? Ведь в его руках вооруженные солдаты…

— Полно, мадам, не забывайте, что у Лефора фрегат с шестьюдесятью четырьмя пушками, «Атлант». И сотня-другая флибустьеров на борту. Неужто вы и вправду думаете, будто этого недостаточно, чтобы захватить остров со всеми его солдатами, ополченцами и прочим вооруженным людом? Тысяча чертей, мадам, вы уж извините, но позвольте вам напомнить, сколько мы с ним вдвоем дел наворотили, когда нужно было освободить генерала.

— Да, это правда! — с волнением в голосе проговорила она. — Это сущая правда! Горе сделало меня неблагодарной. Вы уж не сердитесь, капитан… Я знаю, что вы друг мне. Не забывайте же, что и у вас в этом замке есть два верных друга — генерал и я. Никогда мы не сможем по достоинству отблагодарить вас за все, что вы для нас сделали!

Отец Фейе спустился в гостиную и застал Мари, которая, так и не раздеваясь, прилегла на банкетке. Он шел крадучись, тихо, как мышь, глубоко засунув руки в широкие рукава своей сутаны.

Шаги его были так легки и неслышны, что Мари, хотя и не спала, вздрогнула от неожиданности, когда тот вдруг появился рядом. Он оторвал ее от грустных размышлений. Генерал не захотел, чтобы она сама за ним ухаживала, и по признакам, какими не обмануть любящего сердца, она догадывалась, что спутник ее жизни вскорости покинет ее, ей придется отныне в одиночку бороться с жестокими испытаниями судьбы.

Встрепенувшись, молодая женщина обернулась и вскочила с банкетки. Настоятель доминиканцев склонился, приветствуя хозяйку дома.

Глаза у него покраснели от бессонной ночи, проведенной у изголовья генерала. Он был очень бледен, и ей показалось, будто его бородку сотрясала едва заметная дрожь. Вся во власти тревоги и дурных предчувствий, она спросила:

— Ну что, как генерал?

— Сейчас он заснул, дитя мое, — ответил доминиканец. — Я пришел сюда, чтобы поговорить с вами о нем… Я не покину вашего дома…

Он будто намеренно прервал фразу таким манером, чтобы дать понять собеседнице, что отъезд его полностью зависит от состояния больного и он не покинет его до последнего вздоха.

Она глубоко вздохнула и как-то зябко поежилась — несмотря на то, что в комнате было довольно жарко, ведь караибское солнце вот уже час как появилось в небе.

— Дитя мое, — проговорил он, — вам потребуется очень много мужества. Подумайте, это ведь свершается воля Господа. А нам ли судить помыслы Божьи, какие бы муки они нам ни несли! Если Господь решил призвать к себе такого человека, как наш генерал, стало быть, Богу угодно, чтобы он завершил свои дела, какие предначертано было совершить ему на этой земле. Зато он оставляет здесь людей, а нас многие-многие тысячи, кто знает, что он с честью исполнил миссию, выпавшую на его долю, помышляя единственно о нашем благе и в величайшем небрежении к своей собственной корысти…

Она перебила его:

— Скажите мне правду, святой отец… Он скончался?

Доминиканец отрицательно покачал головою.

— Нет, дитя мое, но генерал выразил желание провести последние мгновения своей земной жизни наедине с Господом…

— Я не понимаю, святой отец, что вы хотите сказать, — призналась она.

— Иными словами, дитя мое, генерал желал бы видеть вас и ваших детей. Он уже написал завещание и теперь хотел бы сказать вам последнее «прости», чтобы потом уже более не думать об этом мире. Догадываюсь, мадам, какие глубокие страдания доставит вам мысль, что вы будете лишены последнего утешения не отходить от его изголовья до самого конца, но как бы ни была велика ваша скорбь, вам придется смириться, подчиняясь последней воле умирающего. Надеюсь, у вас хватит мужества.