Бельграно вышел из своей апатии и испустил громкое «ах!» в унисон с восклицанием примерно такого же толка, вырвавшимся из уст Шансене. Правда, тот сразу же добавил:

— Этого не может быть!..

— Хотела бы я знать, что дает вам основания для такой уверенности? — поинтересовалась Мари, тая в глубине души слабую надежду, что доводы, которые приведет моряк, смогут окончательно развеять ее страхи.

Шансене с улыбкой пожал плечами.

— Говорю же вам, этого не может быть! — повторил он. — Фрегат отлично вооружен. Люди, что остались на его на борту, отважны и тоже достаточно хорошо вооружены, чтобы без труда справиться с отрядами и посильнее тех, с какими им здесь пришлось бы иметь дело… Нет-нет, мадам, этого не может быть… Уверяю вас, это совершенно невозможно!..

— Ах, как бы мне хотелось вам верить! — воскликнула Мари.

Тут Отремон, который до сего момента держался в тени, сидя в углу хижины, вдруг выступил вперед. Его собственные подозрения теперь только укрепились. Он уже считал Дюпарке покойником. И смерил Шансене с головы до ног презрительным взглядом.

— Позвольте, сударь! — обратился он к нему. — По какому праву позволяете вы себе судить о вещах, какие мы видели собственными глазами?!

— Уничтоженный фрегат и убитых людей? — с недоверием переспросил моряк, твердо выдержав его взгляд.

Жильбер глазами дал ему понять, что следовало бы пощадить чувства Мари.

— Мы видели, сударь, как вели себя дикари. Они были вне себя от радости. И устроили самую настоящую оргию прямо у нас на глазах! И видели бы вы эту оргию! Да их просто распирало от радости, будто они только что одержали какую-то крупную победу!

— Но если бы на фрегат и вправду напали, оттуда непременно бы стреляли! — снова возразил Шансене. — Ведь остров не так уж велик! И какое расстояние ни отделяло бы нас от «Бон-Портской Девы», мы все равно услыхали бы пушки. Нет-нет! Ни за что не поверю, чтобы индейцы на своих утлых пирогах смогли без единого выстрела завладеть таким мощно вооруженным фрегатом!

— А если он сел на мель? Или разбился о рифы? Мне показалось, у Пьера Дюбюка был не очень-то уверенный вид, когда решили плыть к Каренажской бухте! Достаточно ли хорошо он знал этот берег?

— В этом случае они бы непременно стреляли, уверяю вас, так бы они и сделали, хотя бы для того, чтобы оповестить нас о постигшей их беде! Пусть бы даже «Бон-Портская Дева» сразу пошла ко дну со всеми людьми и снаряжением — что, впрочем, случается один раз на тысячу, — все равно они успели бы дать нам знать пушечным залпом!

Мари чувствовала, как в ней возрождается надежда. Теперь она уже попеняла себе, что с таким высокомерием обходилась с человеком, столь тонко разбирающимся в морских и военных делах. Но тут в разговор снова вступил Жильбер.

— А предположим, сударь, — заметил он, — что при каких-то обстоятельствах генералу пришла в голову мысль вступить с дикарями в переговоры. Чего не можем сделать мы, вполне может себе позволить он. Ведь у него-то есть толмач, Дюбюк. Так вот, предположим, люди на фрегате приняли решение бросить якорь и высадиться на берег. Они вполне могли встретиться с дикарями и даже поговорить с ними. Вот в этот-то момент и перестали бить барабаны… Что же произошло потом? Я знаю об этом не больше вашего, но вполне могу предположить какую-нибудь коварную уловку со стороны дикарей. Усыпив бдительность генерала и его людей, они могли воспользоваться случаем и, застигнув их врасплох, перебить всех до одного! Эту-то победу они и праздновали с такой радостью. Вот почему мы потом снова услыхали их барабан!..

Объяснение было настолько ясным и убедительным, что Мари почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, а сердце разрывается от нестерпимой боли. Увы, Жильбер был, несомненно, прав! Никогда не могла бы она предположить столь тонкой проницательности в этом, казалось бы, таком незрелом еще уме.

Шансене был в явном смятении. Он долго хранил молчание. Перед глазами у него будто живой стоял Мерри Рул де Гурсела. Человек, которого он, ясное дело, изрядно недолюбливал! Слишком ловкий, слишком себе на уме, чтобы выдавать свои истинные чувства. И к тому же слишком уж льстиво лебезивший перед генералом с Мари, чтобы втайне не лелеять каких-то своих честолюбивых планов. Разве не готов этот тип, едва представится подходящий случай, тут же кинуться на добычу? И не окажется ли он первым благодаря тому влиянию и власти, какую умудрился уже прибрать к рукам — без ведома самого генерала, который, похоже, и понятия не имеет, как сильны позиции Рула на острове?..

Но думал он и о колонистах, которые не простили резни в парадной зале форта, что устроили тогда против сторонников Бофора, о плантаторах, что были на стороне Дюпарке, пока тот находился в плену, а ныне тоскуют по Лапьерьеру, с которым, как им теперь кажется, было бы легче договориться к своей собственной выгоде… У него с языка готовы были сорваться их имена: Пленвиль, Босолей… и сколько еще других!

И Шансене тоже вдруг со всей ясностью представил себе, какая анархия захлестнет остров, если погибнет Дюпарке!..

Тем временем Мари тоже погрузилась в невеселые размышления. Она уже справилась со своей болью. И теперь думала только о своем ребенке, который ждет ее и который уже стал сиротою, почти не узнав своего отца. Она заранее знала, какая тяжелая ответственность ложится отныне на ее плечи.

— Итак, господа! — обратилась к ним она. — Надо на что-то решиться! Пора принять какие-то решения… Что вы можете предложить?

Старый моряк вскинул голову, глянул ей прямо в лицо и проговорил:

— Нам следует отправиться на поиски «Бон-Портской Девы». Мы должны протянуть руку помощи тем, кто остался в живых, если таковые еще есть. Надо вырвать из рук индейцев пленников — если они еще живы.

— Я точно такого же мнения, сударь, — согласилась Мари. — Мы возвратимся на судно, как только займется день, и без всякого промедления поднимем якорь, чтобы повторить вдоль берега путь, который должен был проделать фрегат… А пока, господа, можете быть свободны и немного отдохнуть.

Ничто так глубоко не почиталось у караибов, как свобода личности. Если кому-то приходила охота высказаться — что, впрочем, случалось весьма редко, — все выслушивали его с величайшим вниманием, по крайней мере внешне, не прерывая, не переча и не отвечая иначе как каким-то странным жужжанием, которое дикари умели издавать, даже не раскрывая рта. Это было, конечно, свидетельством одобрения и полнейшего согласия, которым они с той же легкостью удостаивали и следующего оратора — пусть даже он и высказывал прямо противоположное суждение.

Когда индейцы начинали чувствовать приближение голода, некоторые отправлялись на охоту, другие — на рыбную ловлю. Вместе с тем они сочли бы величайшей бестактностью предлагать присутствующим, пусть бы это оказались и их собственные сыновья, последовать их примеру или составить им компанию. Просто сочли бы непозволительным посягательством на их свободу и независимость. Гости приходили, чтобы вкушать пищу, а вовсе не для того, чтобы ее добывать.

Дикари обычно говорили: «Я пошел на рыбалку», и те, у кого была охота последовать за ними, сразу восклицали: «И мы с тобой». Повсюду — как внутри каждого селения, так и в отношениях между селениями — царило самое радушнейшее гостеприимство. Какой-нибудь караиб с Сент-Люсии, который, проделав неблизкий путь на своей пироге, оказался, скажем, на Мартинике, мог войти в хижину любого аборигена и оставаться там, сколько его душе угодно, никак не объясняя мотивов своего пребывания на острове. Все, что принадлежало одному, было в распоряжении всех. Что, впрочем, ничуть не мешало им быть отпетыми лгунами, ворами, лицемерами и по причине полного отсутствия памяти напрочь забывать назавтра все, что они посулили накануне.

Вот с такими-то людьми и вел переговоры Дюпарке.

Едва взошло солнце, как генерал велел сгрузить с «Бон-Портской Девы» полсотни бочек рома, с помощью которых надеялся купить у вождя Кэруани половину острова Гренада.