Жак задумчиво покачал головой. Ему было трудно вот так сразу поверить в предательство со стороны человека, которому он оказывал покровительство и которого осыпал должностями и почестями.

— Да вы сами посудите! — возразил он. — Какой смысл Мерри Рулу вредить мне? Ведь без меня он ничто!

— А вот это как сказать!.. — не согласился Лагаренн. — Кто вам сказал, генерал, будто, зная о вашем нездоровье, майор не возжелал прибрать к рукам побольше власти, занять место еще повыше — к примеру, ваше?..

— Послушайте, — вмешалась тут Мари, — ведь и Лефор, помнится, тоже говорил об измене. Он не доверял Мерри Рулу.

— Лефор! Лефор! — воскликнул Лагаренн. — Нет ничего удивительного, Лефор терпеть не может майора. Ведь Лефор — флибустьер, а у Рула только и разговору, как бы перевешать всех флибустьеров. Уверяю вас, дружочек, будь его воля, он бы вздернул Лефора на виселицу без лишних разговоров и без малейших угрызений совести! И часу не прошло бы после того, как тот спас нас от дикарей!

Лагаренн с Мари с одинаково осуждающим видом хранили полное молчание. И тут внезапно генералом овладел какой-то приступ ярости. Он резким движением откинул одеяло и воскликнул:

— Нет, все это, наконец, нестерпимо! Я сам поеду в форт! И даже в Прешер! Если меня и вправду предали, можете не сомневаться, я докопаюсь до истины! И пусть остерегутся те, кто не смог сохранить мне верность! Они понесут такое наказание, о котором не могут помыслить и в самом страшном сне! Вы, капитан Лагаренн, немедленно спускайтесь в Сен-Пьер. Соберите всех офицеров, которых найдете в форте, и передайте, чтобы они были готовы. Через час я тоже буду там. Вы все поедете вместе со мной в Прешер, и я покажу вам, как надо усмирять мятежи!

Мари рухнула на колени перед постелью.

— Жак! Умоляю вас, Жак! — простонала она. — Что вы задумали? Что вы собираетесь делать? Ведь у вас не хватит сил даже для того, чтобы добраться до Сен-Пьера. А если вам и удастся совершить этот безрассудный подвиг, вы заплатите за него своей жизнью! Послушайтесь меня, подумайте о своих детях!

— Вот как раз потому, что я думаю о них, я и намерен самолично отправиться в Прешер! Что ж, может, вы и правы, в этом теле уже не так много жизни, но все, что там еще осталось, по крайней мере, послужит на пользу моим детям, поможет оставить им в наследство землю, откуда я изгоню мятеж и смуту! А теперь, дружочек мой любимый, прошу вас, помогите мне одеться. И велите приготовить коня. Что же до вас, капитан, то надеюсь, вы поняли мои приказания?

— Слушаюсь, генерал, стало быть, я возвращаюсь в форт.

— Да, соберите всех офицеров и ждите меня…

Жак испустил тяжкий, горестный вздох. Потом с трудом присел в постели и спустил ноги на пол. Наконец, медленно, каким-то нечеловеческим усилием воли поднялся и с минуту простоял не двигаясь.

— Вот видите, — проговорил он, — я все еще достаточно крепок… А теперь, Мари, прошу вас, помогите мне!..

Мари стояла у окна и глядела ему вслед. Он сидел в седле, напрягшись из последних сил, но держался весьма гордо и прямо. Исхудавший, отчего казался выше ростом, он словно врос в седло. И, несмотря на рану в бедре, крепко сжимал ногами бока своего коня.

У нее было такое чувство, будто она видит его в последний раз.

Когда он миновал ворота и исчез из ее глаз за поворотом, она бросилась к себе в спальню и горько разрыдалась.

Впервые — при всех ее прежних приступах страха — на нее неминуемо надвигалась настоящая беда, и впервые она со всей ясностью осознала всю глубину разверзшейся перед ней бездны.

Теперь всякое могло случиться. Если Жак не вернется назад — Боже, сколько борьбы, сколько унижений и тяжких испытаний ждет ее впереди!

Она вздрогнула, подумав, что почти всякий раз, когда она изменяла Жаку, по какой-то таинственной причине ее проступки оборачивались страшными катастрофами. Она вспомнила Реджинальда де Мобре. Не успел кавалер покинуть остров, как на них напали караибы, нависла угроза английского вторжения. Потом перед глазами возникло лицо Жильбера д’Отремона, во всей его цветущей молодости и непреодолимой обольстительности, ей вспомнились колдовские чары его нежных ласк. А после Отремона генерал был тяжело ранен, прикован к постели, здоровье его оказалось серьезно подорванным…

И все-таки ей никак не удавалось до конца убедить себя, будто всему виною ее собственные грехи, будто это и вправду они приносят несчастье человеку, которого она любила больше всего на свете — во всяком случае, к которому была привязана сильней, чем к кому бы то ни было другому.

Нет, она никогда по-настоящему не любила Реджинальда и никогда не испытывала ни малейших чувств к юному Жильберу. Делая над собой усилие, она пыталась разобраться в себе, ставила себе в упрек свою чувственность, порочную податливость тела. Но есть ли в том ее вина? Ведь, если разобраться, все это не более чем зов плоти… И неужели генерал, узнай он о ее любовных похождениях, и вправду навеки оттолкнул бы ее от себя, никогда не простил бы неверности?

В конце концов ей пришлось смириться с очевидностью: она ничего не могла с собой поделать, такова уж, видно, ее натура. Ведь Жильбер ничего не делал против ее воли, да и Реджинальд, он просто явился вовремя, чтобы она отдалась ему, а не Лапьерьеру. В сущности, какая разница — этот мужчина или любой другой? В любовных интрижках такого свойства души нет и в помине. Да и как ей там быть, коли она навеки отдана одному Жаку! Ведь только одному Жаку принадлежала она вся, целиком — сердцем, телом и душою! Всем лучшим, что было в ней! И все же…

И все же она пыталась найти все новые доводы, чтобы убедить самое себя. И не находила их. Она лишь задавала себе все тот же один-единственный вопрос: вернись теперь Реджинальд, как стала бы она вести себя с ним?

Ей нелегко было честно ответить на этот вопрос. Весь разум ее восставал, с негодованием отталкивая шотландца, но вся ее плоть — и в этом она не могла не признаться — страстно призывала его к себе.

Ну так что же, отдалась бы она его ласкам, если бы Реджинальд и вправду вернулся?

А Жильбер, случись ему нарушить ее одиночество, на которое она обречена теперь на несколько дней, когда ее непрерывно терзают мысли о генерале, жертвующем жизнью ради будущего своих детей — ее детей, в которых она души не чает и ради которых и сама бы, ни минуты не колеблясь, отдала жизнь, — если бы сюда вдруг явился Жильбер, хватило бы у нее твердости захлопнуть у него перед носом двери замка?..

Да! Конечно, так бы она и сделала! — кричал разум.

Но вся ее плоть сразу встрепенулась, затомилась, напряглась.

— Нет, ни за что! — взвизгнула она. — Ты должна открыть дверь этому Жильберу с нежными руками и шелковистой кожей, чьи поцелуи жгут как огонь! Тому Жильберу, который, особенно под покровом ночи, так напоминает тебе Реджинальда!

А что, если этот грех будет стоить генералу жизни, если ее неверность принесет беду любимому супругу?

Теперь, когда она уверена, что так бы оно и случилось, хватило бы у нее сил устоять перед соблазном? Смогла бы она избежать падения? Попыталась бы сделать хоть что-нибудь, чтобы снова не оказаться в объятьях мужчины?

Может, и попыталась бы, кто знает… Но она уже не сомневалась, что чувства снова подведут ее и опять одержит верх зов чувственной плоти, против которого она бессильна!

Мари находилась еще в гостиной, прикорнув на банкетке, когда до нее донеслись голоса, от которых она сразу вскочила. Впрочем, вот уже несколько минут, как ей слышался сквозь дрему какой-то шум со двора.

Голос кричал:

— Осторожней! Там решетка! Смотрите, не заденьте носилками!

Сердце сразу сжалось, почти замерло в груди. Она почувствовала, как ноги у нее подкосились, отказываясь ей повиноваться. Она предпочла оставаться без света — темнота больше подходила ее глубокой печали. Теперь она нашла в себе силы крикнуть: