— Ах, милая Мари! — мелодичным, бархатным голосом пропел он. — Милая, дорогая Мари! Ни на мгновенье я не забывал вас! Вы слышите, ни на одно мгновенье! Я странствовал по свету в надежде на счастливое стечение обстоятельств, на какой-то случайный корабль, что привезет меня однажды сюда, на Мартинику, — и вот, когда мои мечты сбылись, когда я наконец здесь, вы задуваете пламя моих надежд!

— Не будем говорить о надеждах, кавалер. Надо все забыть! Все…

— Все забыть?! Ах, разве это возможно! Полно, возможно ли, чтобы мужчина, который целых восемь лет жил лишь мечтами о вас, с вашим образом в сердце, заставил себя забыть женщину в тот самый момент, когда наконец-то обрел ее вновь, еще обворожительней, чем прежде, в полном блеске расцветшей красоты!.. Вы пытаетесь задуть пламя моих надежд — но надежды мои подобны пылающим углям! Они еще слишком горячи, и вам не загасить их! Вы лишь с новой силой раздуете огонь! И пока я жив, угли эти будут всегда тлеть во мне и никогда не погаснут.

В полном отчаянии она поняла, что становятся явью самые худшие ее опасения! Да, так она и знала! Кавалер вернулся с весьма четким замыслом — он рассчитывал, что она снова станет его любовницей, снова, как некогда, безропотно отдастся ему, не только не оказывая ни малейшего сопротивления, но, напротив, всей душою призывая его в свои объятья! Вот этого-то ей и хотелось во что бы то ни стало избежать… Но как в таком случае станет вести себя Мобре? Что ей делать, как поступить? Не заподозрят ли домочадцы, близкие ей люди, какую тяжкую борьбу обречена она теперь вести?! И не догадается ли в конце концов Жак о ее постыдной тайне?

— Я прикажу проводить вас в вашу комнату, — повторила она. — Мы вернемся к этому разговору завтра, когда останемся одни. А сейчас я хочу попросить вас лишь об одном: сжальтесь надо мной, сударь.

— Сжалиться над вами, Мари? Но я ведь люблю вас! Можете просить у меня все, что захотите, — нет такого желания, какое моя любовь к вам не заставила бы меня исполнить.

— Что ж! В таком случае, скажите вашей любви, чтобы вела себя скромно при генерале!..

Он попятился назад и с нескрываемой иронией в голосе заметил:

— Ах, и верно! Ведь между нами стоит генерал. И он ни о чем не догадывается… Как же я мог об этом забыть! Ему и в голову не приходит, что мы любили друг друга и что вы любите меня, Мари, даже больше прежнего! Ах, не стоит защищаться, бесполезно отрицать очевидное — я читаю это в ваших глазах, в вашем притворно разгневанном взгляде! Ну признайтесь же, что в глубине души вы были счастливы увидеть меня вновь! Разве можно забыть ту ночь, которую мы с вами провели тогда в объятьях друг друга? Полно притворяться, признайтесь же наконец, что вы не забыли о ней, как и я…

— Умоляю вас, — едва слышно прошептала она. — Оставьте меня в покое! Нас могут услышать. Ради всего святого! Замолчите!

— В любом случае, генералу не в чем меня упрекнуть, я не был виновником супружеской измены. У него даже нет оснований потребовать сатисфакции. Ведь брак ваш был тайным. И вы даже не сказали мне, что замужем… Как я мог догадаться? Единственное, в чем меня можно было бы обвинить, это в грехе по неведению… Однако, надеюсь, дражайшая Мари, вы верите, что у меня и в мыслях нет вас компрометировать! Я слишком люблю вас, чтобы причинить вам хоть малейший вред!

— Послушайте, кавалер, — вконец смешавшись, взмолилась она. — Выслушайте же меня! Я взываю к вашей совести, вы ведь дворянин, и, надеюсь, вам не чужды понятия чести… Так выслушайте же мать, которая умоляет вас не разрушать ее семейный очаг…

— Когда мы с вами наедине, Мари, называйте меня лучше по имени, Реджинальд — мне никогда еще не доводилось встречать женщины, которая бы так прелестно произносила мое имя. Ему так идет, когда его произносят с французским акцентом, а в ваших устах оно звучит особенно мило…

Внезапно она увидела в нем фата, несносного, самодовольного фата, и ее охватил гнев.

— Что ж, пусть будет так! — вызывающе скрестив на груди руки, промолвила она. — Если угодно, буду называть вас Реджинальдом. Но предупреждаю: может случиться, что генералу это покажется несколько странным и он потребует у вас объяснения… Надеюсь, Реджинальд, вы понимаете, что я имею в виду, не так ли? Так вот, я сказала, генерал может потребовать у вас объяснений с оружием в руках… Но вас, видно, это ничуть не страшит, я угадала? Что ж, в таком случае, добавлю, что если вы явились сюда с намереньем причинить мне зло, разрушить мой семейный очаг, то учтите, я не позволю вам этого сделать!

Он резко обернулся и с неизменной улыбкой на устах поинтересовался:

— И как же, позвольте полюбопытствовать, вы намерены мне помешать?

— Глубоко сожалею, что вынуждена говорить в таком тоне с человеком, которого мне следовало бы ублажать в этом доме как гостя — и только как гостя. Но, говоря, что не позволю вам причинить здесь зло, я вовсе не шучу. Не хочу вдаваться в подробности. Я вас предупредила… А теперь, прошу вас, оставим этот разговор. Я позову Жюли, чтобы она отвела вас в вашу комнату.

И тут она заметила, что он уставился на нее с непритворным изумлением. Нет, никогда бы не подумал он, что она способна говорить с ним в таком тоне. Поначалу он даже потерял дар речи, так поразила эта перемена.

— Послушайте, Мари, — обратился он к ней, на сей раз с вполне серьезным видом, — помните ли вы, что я сказал вам, когда увидел вас впервые?

И поскольку она продолжала хранить молчание, счел необходимым напомнить ей свои слова:

— Я сказал вам, вы не знаете, что я за человек. Ни одной женщине не удалось еще этого разгадать… И теперь вижу, что и вы преуспели в этом ничуть не более прочих. Выходит, восемь лет раздумий обо мне нисколько не просветили вас на мой счет!.. Я как раз только что повторил это генералу: нет, никто, ни один человек на свете не знает, кто я есть на самом деле!..

Он на мгновенье отвернулся, словно вдруг заскучав, потом не без досады добавил:

— Какая жалость всегда быть непонятым! И какое ужасное несчастье, когда единственная по-настоящему любимая женщина — та, что стоит для вас всех остальных, единственная, кому вы были бы способны хранить верность — не отвечает на ваши чувства! Но согласитесь, дражайшая Мари, куда страшнее, когда эта женщина, относительно которой у вас есть все резоны подозревать, что она влюблена в вас, бросает вам в лицо слова, говорящие о полном ее безразличии!.. Нет, Мари, я приехал вовсе не затем, чтобы разрушить ваш семейный очаг! Я дворянин и знаю, что такое честь. И у меня хватит сил страдать в молчании и смотреть на вас так, чтобы не давать вам повода упрекнуть меня за пламенные, исполненные страсти взоры… Что ж, значит, так тому и быть… А вот теперь, Мари, вы можете позвать Жюли.

Жюли посторонилась, пропуская вперед кавалера, который при малейшем движении поднимал вокруг себя целый ленточный вихрь, потом затворила дверь. В прихожей она слегка обогнала его, чтобы первой подняться по лестнице. И, лишь преодолев уже несколько ступеней, наконец обернулась и проговорила:

— Демарец принесет вам ваши вещи… Я провожу вас в вашу комнату. Вы увидите, что она ничуть не изменилась…

Он следовал за нею с беспечной развязностью, явно весьма довольный собою. От Жюли пахло духами госпожи. У нее была почти такая же тонкая талия, как и у Мари. Когда они уже добрались до лестничной площадки, она поинтересовалась:

— Вы помните свою дверь?

Он снова улыбнулся и заметил:

— У меня поразительная память! Иначе какой бы из меня вышел дипломат…

И, обогнав ее, взялся за ручку двери.

— Ах, и вправду не забыли, — простодушно восхитилась она. — Ну так входите же, почтенный кавалер, прошу вас.

Окна были закрыты, занавески задернуты. Она поспешила раздвинуть их, чтобы впустить немного света, он же тем временем кружил по комнате, будто стараясь воскресить в памяти события давно минувших дней. С интересом разглядывал расставленные повсюду безделушки, которые привлекали его внимание куда больше, чем мебель или картины. Однако, задержавшись перед одной из них, он заметил: