И в самом деле, не прошло и нескольких минут, как он уже сжимал ее в объятьях. Она еще не до конца оправилась от своих страхов, но извлекла из них полезный урок. Теперь она знала, какие испытания выпали бы на ее долю в случае смерти Жака, и решила заранее позаботиться о судьбе ребенка.

Печальней всех выглядел юный д’Отремон — он, конечно, как и все, был рад увидеть генерала целым и невредимым, но некоторое время оставался предметом молчаливых, но оттого ничуть не менее презрительных насмешек со стороны де Шансене.

Через несколько дней после возвращения на Мартинику Жак узнал, что компания настолько погрязла в долгах, что решилась наконец распродать свои острова.

Двадцатого сентября тысяча шестьсот пятидесятого года за сумму в сорок одну тысячу пятьсот ливров он стал владельцем Мартиники, Гренады и Сент-Люсии.

Что касается двух последних островов, то их колонизация успешно началась, там уже обосновалось немало плантаторов, которые пребывали в добром здравии и поддерживали вполне дружеские отношения с туземцами:

Единственное, что омрачило его возвращение, было известие об исчезновении Лефора с отцом Фовелем. Лефор сбежал из лазарета, даже не дождавшись, пока заживет рана. Его отъезд выглядел как бегство, все сходились во мнении, что он подготовил его с помощью монаха-францисканца, дабы укрыться на борту «Задорного» — фрегата лейтенанта Лавернада, который как раз стоял на якоре в Сен-Пьере в момент отплытия экспедиции на Гренаду.

Жак довольно быстро забыл об этом происшествии, а вот для капитана Байарделя это оказалось ударом куда более тяжелым. Он считал, что потерял своего лучшего, единственного закадычного друга, и как потерянный слонялся по крепости, бродил по пристани или мерял шагами палубы трех кораблей, которые передал под его команду Дюпарке для защиты колонистов на случай бунта дикарей.

У Жака же голова была занята совсем другим. Теперь он стал здесь чем-то вроде безраздельного монарха пусть и небольшого, но все-таки своего королевства. Воспользовавшись правом собственности на остров, он снизил налоги, освободил от всех поборов концессии. Прибывавшие туда из Франции люди с сомнительным прошлым должны были три года отработать на колонистов, зато никто не был вправе требовать от них отчета об их прошлой жизни. Хлынула огромная волна всякого пришлого люда.

Дюпарке без устали основывал все новые и новые «округа», строя в тех местах, где уже обосновывалось достаточно много колонистов, укрепленные форты, караульни, церкви, а также «весовые», иными словами, назначая приказчика, в обязанности которого входило взвешивать табак и другие плоды труда поселенцев, и, конечно, склады для хранения разных товаров и продуктов.

Так были созданы запасы продовольствия на случай войны. По совету Мари он лично следил за порохом, закупив его у иноземцев, держал под неусыпным надзором продовольственные культуры, проложил зачастую за свой собственный счет дороги и, наконец, создал нечто вроде национальной гвардии, на содержание которой каждый житель острова должен был давать по пятьдесят фунтов табаку. Он запретил дуэли и подумывал о том, чтобы присоединить к своим владениям новые острова.

Да, теперь он и вправду чувствовал себя этаким безраздельным монархом небольшого королевства. Заметные изменения претерпел и Замок На Горе. Мари устраивала там пышные приемы, где могли встречаться все дворяне, ставшие плантаторами. Она купила новых рабов. Взяла себе на службу слугу по имени Демарец, о прошлом которого не знала ровно ничего, но разве не ей принадлежала идея привлечь сюда из Франции любых подозрительных личностей и чтобы никто не мог задавать им никаких вопросов?

Маленький Жак рос под присмотром Луизы де Франсийон, одной из кузин Дюпарке.

В течение трех лет Мартинике суждено было познать счастливый мир и процветание, превратившие ее в самый богатый из всех Антильских островов и, ясное дело, разжигавшие завистливые вожделения самого разного свойства.

— Нет, нет и нет, — решительно проговорил генерал, — я вовсе не собираюсь продавать Гренаду. А если даже у меня и возникнет подобное намерение, то, право, майор, обсуждать его я буду отнюдь не с вами.

Мерри Рул постучал костяшками пальцев по столу.

— Мне известно, генерал, что рано или поздно вам все равно придется подумать о продаже этого острова. Столько глаз устремлено на него, столько людей поглядывают на него с нескрываемым вожделением, что все равно в один прекрасный день вам сделают соблазнительное предложение, какому вы будете не в силах противостоять.

Дюпарке пожал плечами.

— Кто знает, — согласился он, — но надобно, чтобы оно оказалось для меня по-настоящему заманчивым, вот тогда я поддамся соблазну! Нет, я не собираюсь продавать этот остров. И скажу вам, по какой причине. Гренада для меня то же самое, что любимое дитя. Ведь я завоевал его считанные дни спустя после рождения своего первенца Жака, ему минуло всего пару недель, когда я вел переговоры с караибами. А потому еще с колыбели я предназначил его Жаку. Ему скоро исполнится восемь. Теперь уже у него есть две сестрицы и маленький братец, и меня не покидает мысль, что я должен оставить достойное наследство каждому из них. А теперь, Мерри Рул, посчитайте-ка сами — четверо детей, четыре острова: Мартиника, Гренада, Гренадина и Сент-Люси…

Дело происходило в полдень в один из дней ноября тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года. Мари сидела напротив генерала. По правую руку от нее находился лейтенант Мерри Рул, сеньор владений Гурсела, майор острова, а по левую — кузина, Луиза де Франсийон. Перед ними стояли широкие стаканы с апельсиновым соком, в который Демарец, следуя английской моде, добавил несколько капель рома.

Жара стояла нестерпимая. После обильной трапезы все пребывали в каком-то тупом оцепенении. Вот уже несколько лет, как здесь стало хорошим тоном вывозить себе поваров из Франции — и не каких-нибудь, а из самых лучших парижских домов.

Генерал, как, впрочем, и Мерри Рул, заметно растолстел, расплылся от вкусной пищи и теперь страдал приступами подагры, временами такими сильными, что они пригвождали его к постели на целую неделю. Случалось, подагра так сводила ему руки, что он был даже не в состоянии вытащить из ножен свою шпагу.

Между тем эта изысканная кухня, обильная еда — правда, наслаждалась Мари ею с величайшей умеренностью — и четыре последовавших одна за другой беременности почти не отразились на восхитительных формах хозяйки дома. Она по-прежнему выглядела такой же свежей и очаровательной. Шея все так же отливала перламутром. Ничуть не утратили обворожительных очертаний ее божественные плечи, а светло-карие, цвета лесного ореха, глаза озаряли светом лицо, которое, казалось, наделено было даром вечной молодости.

Всего несколько лет отделяли ее от сорокалетия, однако она выглядела более желанной, чем когда бы то ни было прежде, ибо теперь плоть ее по-настоящему созрела и распирающие корсаж округлости дышали негой, возбуждая пылкое желание. Справедливости ради следует заметить, что туалеты свои она выписывала из Парижа и слыла самой элегантной женщиной на всей Мартинике. Она первой стала носить здесь юбки «а-ля фрипон», или так называемые «юбки-плутовки», о которых говорили, будто «это юбки для наслаждений и что они как нельзя лучше отвечают идеалам совершенной любви». На ней были пурпурно-фиолетовые ленты, цвет рода Дюпарке, ведь мода того времени требовала, чтобы женщина носила цвета своего возлюбленного.

Однако нельзя сказать, чтобы ее красота совсем уж затмила прелести Луизы де Франсийон. Вся она, точно нераскрывшийся бутон, дышала очарованием молодости. Ей только что минуло двадцать три. Она не прельщала теми заманчивыми обещаниями, какие воплотились теперь в Мари. Эта белокурая девица была сама хрупкость и нежность, точно написанная пастелью, вся какая-то блеклая, бесцветная, вся сплошь в полутонах — впрочем, не без ярких пятен, которые выделялись на этом тусклом фоне, точно ярко полыхавшие зарницы, взять хотя бы эти белокурые, с венецианским рыжеватым оттенком, непокорные волосы, сложными, многоярусными волнами возвышавшиеся над высоким лбом, такая прическа требовала немало забот и ухищрений, чтобы уложить пряди соответственно моде того времени, или эти голубые глаза, светлые и прозрачные, как хрусталь. Впрочем, все в ней — лицо, руки, худенькие плечики и гибкая, осиная, вот-вот переломится, талия — говорило о хрупкости и нежной кротости нрава, что всякий с удивлением отмечал в девушке, уже не один год прожившей в тяжелом климате тропиков.