В тени кустарника Мари с Жильбером обменялись нерешительными взглядами.

И тут же селение огласили громкие крики. Мужчины разом повскакивали со своих порожков, со всех сторон стали появляться аборигены. Иные хранили еще поблекшую окраску минувшего дня, другие блистали среди них, свежие, яркие, точно щеголи в серой толпе.

Все с угрожающим видом размахивали своими дубинами и луками. Создавалось впечатление, будто они уже разбегаются в разные стороны, хотя на самом деле лишь отыскивали и окликали друг друга, тревожно выясняли причины тревоги, пока вождь отдавал приказы действовать проворно и без всякого промедления.

Наконец появился дикарь, весь украшенный перьями, с браслетами на запястьях рук и на щиколотках, с блестящими кольцами в ушах и в носу. Он тоже, как и другие, был покрыт слоем «руку», однако на груди его еще красовалась устрашающая голова, изрыгающая пламя. Его сопровождали два индейца с огромным, выше человеческого роста, барабаном. Они поставили его в центре площадки, и первый абориген с помощью дубины принялся ритмично бить по нему, в точности имитируя темп других барабанов.

— Это война! — охрипшим вдруг голосом вскрикнула Мари. — Мы рискуем попасть в окружение и оказаться в руках дикарей. Давайте вернемся в лагерь, мы и так уже потеряли слишком много времени…

Она уже собралась было повернуться, готовая тотчас пуститься в обратный путь. Но Жильбер удержал ее.

— Да вы поглядите на них! — воскликнул он. — Одни пляшут, другие смеются… Слов нет, смех их может быть жестоким, а пляски кровожадными, но посмотрите, какие радостные лица у них!

— Может, вы и правы, но все-таки благоразумней вернуться в лагерь.

— Прошу вас, задержимся еще немного…

Юная дама зябко поежилась от ночной прохлады, к которой была непривычна. Она мысленно оценила расстояние, что отделяло их со спутником от лагеря, — а ведь эти люди, столь агрессивные с виду, были совсем рядом! Она вздрогнула.

По правде говоря, Жильбер с невольным восхищением любовался зрелищем, которое ему посчастливилось наблюдать собственными глазами и, возможно, один-единственный раз в жизни. Мари же, казалось, вдруг напрочь утратила обычную уверенность в себе. Всего час назад она могла бы просто приказать юноше вернуться в лагерь, и тот бы беспрекословно подчинился, теперь же захотелось показать, что и ей тоже храбрости не занимать. Хотя на самом деле она была не на шутку встревожена. При свете дня он не мог бы не заметить синеватой бледности ее лица, с которого разом отхлынула вся кровь, не почувствовать, как она дрожит всем телом. Невозмутимое спокойствие Жильбера, похоже, ничуть ее не успокаивало. Он же с беззаботностью молодости принимал за истину любые догадки, какие приходили ему в голову. А в самом деле, с чего это дикари так развеселились?

Поначалу он не без оснований предположил, что в столь радостное возбуждение их привело предвкушение близкого кровопролития. Как и все здесь, он знал, как кровожадны караибы и насколько будоражит их вид крови. А обещания, что они вот-вот смогут безнаказанно убивать себе подобных, было вполне достаточно, чтобы вызвать у них такую эйфорию. Безнаказанно! Что ж, они вполне могли в это верить… Знали ли они на самом деле, что такое пушка или мушкет? Представляли ли себе, сколь смертоносно оружие белых?

Он размышлял обо всем этом, а продрогшая до костей Мари пыталась тем временем согреться, прижавшись к его плечу, когда вдруг, точно разряд молнии, его пронзила страшная мысль. Поначалу он отогнал ее, просто отказываясь в нее поверить. Однако, поразмыслив хорошенько и оценив одно за другим все события этого вечера, лишь укрепился в своих подозрениях. Да, иначе быть не может — дикари убили Дюпарке и его спутников!

Он вздрогнул, склонил голову и посмотрел на Мари, та вдруг предстала перед ним безутешной вдовою, вчерашней супругой губернатора, в одночасье лишившейся помощи и поддержки, с малым дитем на руках, которого ей предстоит вырастить и воспитать одной.

Он сжал зубы, чтобы удержать крик.

Тем временем веселье на площадке достигло наивысшей точки. Давно опустела последняя хижина. Все обитатели селения кружились теперь вокруг барабана. Мужчины, женщины, дети — все изображали какую-то причудливую пантомиму, которая могла бы показаться забавной и даже смешной, не знай он, как опасны могут быть эти дикари.

Иные из них держали во рту тростниковые трубки длиною в целый фут, этакое подобие свирелей, извлекая из них пронзительные монотонные звуки на манер флейты, способной воспроизводить лишь две ноты: одну высокую и одну низкую. Однообразные звуки были бы нестерпимы для любого уха, кроме караибского, хотя дробное, то и дело прерываемое синкопами, уханье барабана несколько оживляло эти тоскливые ритурнели.

Барабан теперь бил во все ускоряющемся темпе. Он все больше и больше напоминал своим звуком «буту» — большой «ассотор» поклонников культа Воду. Не было ни одного колониста на Мартинике, которому был бы незнаком звук этого инструмента — его настырный, тревожный, словно завораживающий гул.

Мари прижалась к Жильберу и с силой вцепилась в него пальцами. Молодой человек почувствовал, как ногти ее сквозь ткань камзола впиваются ему прямо в тело. И снова представил ее себе вдовою, такой растерянной, беспомощной и безутешной, что невольно прижал к себе, будто желая защитить от ударов судьбы. Испытывает ли она, как и он, колдовские чары дьявольской пляски, разнузданного дикарского танца, действует ли на нее завораживающе звук барабана, чувствует ли магию этого зрелища?

Караибы же тем временем разбушевались вконец, будто с цепи сорвались. Они напомнили Мари о той ужасной ночи, когда у нее в бараке рабы поклонялись культу Воду. Она задавала себе вопрос: не сон ли это, неужели она видит все наяву? Как могло случиться, что индейцы позаимствовали для своих обрядов столько ритуалов из религии, которая зародилась так далеко от них и которая так чужда их повадкам и обычаям?

Индейцы прекращали пляску лишь для того, чтобы промочить горло. Они выходили из колдовского круга и жадно, большими глотками пили что-то из калебас, которые постоянно держали полными самые старые женщины селения, — напиток, природу которого было трудно определить на глаз. Лишь старухи казались безучастными к всеобщему оживлению и веселью, к колдовской магии празднества, что не мешало им тоже изображать удовольствие, напускать на себя радостный или даже исступленно-восторженный вид.

Жильбер склонился к самому уху Мари и прошептал:

— Эти люди явно празднуют какое-то счастливое событие. Нам не стоит более оставаться здесь. Вы правы, вернемся лучше назад. Хотя не думаю, чтобы у нас были основания опасаться каких-то действий с их стороны, по крайней мере нынче ночью.

Но Мари была не в силах даже пошевельнуться. Ее будто пригвоздили к месту. У нее было такое чувство, будто однажды она уже была свидетельницей и даже участницей такой же оргии. И могла заранее предсказать, что будет потом. Уже мысленно представляла себе, как возбужденные до крайности парочки начнут заниматься любовью, совокупляться прямо на глазах у остальных или укрывшись в ближайших кустах.

И это видение будоражило ее до самых сокровенных глубин. Истерзанное недавними родами нутро, все еще не зажившая плоть причиняли боль, напрягаясь от поднимавшегося в ней острого любовного желания, все ее существо словно заражалось тем упоительным опьянением, что исходило от дикарей. В такие минуты ей вспоминалось наваждение, которое однажды сделало ее жертвой колдовских чар своих негров; она и поныне не могла простить себе этой преступной слабости, однако у нее было такое чувство, будто понимает этих людей куда лучше своего спутника.

Мари уцепилась руками за отворот отремоновского камзола, повисла на нем всей тяжестью тела, будто была не в состоянии удержаться на ногах, и, задыхаясь, пробормотала:

— Ах, увидите, все это будет просто ужасно. Вы только поглядите на этого дикаря, прямо перед нами, который только что схватил ту женщину.