Голос судьи Фурнье прозвучал в гробовой тишине:

— Именем закона суд постановляет: признать подсудимых Фоветта, Рюскена, Дюверже, Лапотта и Седри, обвиняемых в бунте против законной власти, виновными в оскорблении его величества и подстрекательстве к мятежу, который стоил человеческих жизней и более десяти тысяч ливров убытков вследствие грабежей и пожаров, а потому будут препровождены из зала суда к месту заключения, а оттуда к месту казни, где и будут подвергнуты расстрелу из ружей до тех пор, пока не наступит смерть подсудимых. Да сжалится Господь в своем бесконечном милосердии над вашими заблудшими душами!

Ив Лефор поискал глазами капитана Байарделя. Он сам требовал от губернатора столь безжалостного приговора, однако до последнего момента, видя слабость выдвигаемых против подсудимых обвинений, не верил, что судья с таким усердием подчинится указаниям свыше.

Байардель довольно улыбался. Лефор тоже скривил губы в легкой ухмылке и, поскольку ничего уже более не удерживало его в этой зале, приготовился было выйти вон.

Однако пробраться к дверям было не так-то просто. Суд над мятежниками привлек немало любопытных. На него съехались колонисты из Бас-Пуэнта, Фон-Капо и даже из Диамана. Но все-таки добрую половину присутствующих составляли щегольски разряженные обитатели Сен-Пьера, прибывшие в сопровождении своих рабов. Правда, зала суда оказалась слишком тесной, и им пришлось поджидать хозяев на улице. Там же, перед охраняемым конной стражей входом, выстроился и десяток экипажей.

Никто не ожидал столь сурового приговора. Так что после минутного оцепенения люди словно вдруг осознали содеянную на их глазах несправедливость, и по толпе пронесся какой-то невнятный ропот.

Несколько человек покинули залу. За ними последовал и Ив, к которому не замедлил присоединиться капитан Байардель.

— Что ж, дружище! — заметил капитан. — Похоже, мы неплохо потрудились для короля и нашего губернатора.

— Напрасно вы так расхвастались, господа! — прозвучал за их спинами чей-то голос, заставивший резко обернуться.

Они узнали Лесажа.

— Это почему же, сударь, позвольте вас спросить? — поинтересовался Ив.

— Да потому, что этот приговор только окончательно посеет страх и панику на нашем острове! Клянусь честью, Бофора с его бандой здесь все-таки боялись куда меньше, чем этакого, с позволения сказать, правосудия, которое теперь входит в моду в наших краях!

— Вы совершенно правы, сударь, — вмешался кто-то, услыхав их разговор и подойдя к ним поближе.

Это был Лафонтен. Он еще раз повторил:

— Да-да, Лесаж, вы совершенно правы… Вот теперь здесь собираются казнить этих пятерых несчастных, чья вина даже не была доказана! Все обвинение построено на одних подозрениях, и ничто не вызывает больше сомнений, чем их связи с шайкой Бофора! Неужели мало оказалось невинных, перебитых в форте в тот скорбный день, который вряд ли кому-нибудь из нас суждено забыть!

— Господа! — с горящими глазами воскликнул Лефор. — Сдается мне, вы совсем запамятовали, о ком говорите и где позволяете себе вести подобные речи! Уверен, даже эти бедняги никогда не произносили столь опасных слов, а ведь это все равно будет стоить им жизни! Здесь есть над чем поразмыслить, не так ли?!

— Это что, угроза? Вы имеете наглость угрожать нам? — возмутился Лафонтен. — Будто мы не доказали своей верности королю, когда протянули вам руку помощи!

— Ах, сударь! — снова взялся за свое Лефор. — Жизнь научила меня не слишком-то доверять людям!.. Сдается мне, вы придаете чересчур уж большое значение одному выстрелу из пистолета, который к тому же не стоил вам ни малейшего риска!

Лафонтен пожал плечами, взял под руку Лесажа и повлек его к дверям, даже кивком головы не удостоив бывшего пирата.

Оставшись одни, Лефор и Байардель обменялись недоуменными взглядами.

— Ну и дела! — бросил капитан. — Если и дальше так пойдет, то, боюсь, именно мы-то в конце концов и окажемся в дураках!

— Положитесь на меня, дружище! — ответил Лефор. — Уж я-то знаю этих людей куда лучше, чем вы думаете! И теперь они знают, на что я способен! Мне даже кажется, что после всего этого нас с вами будут только еще больше уважать и бояться…

— Как бы там ни было, но дело сделано, а это самое главное… — задумчиво проговорил Байардель.

— А вот тут-то, дружище, вы глубоко заблуждаетесь… Мне даже сдается, что все еще только начинается. Ну ничего, дьявол меня забери, если я самолично не доведу это дело до конца! И не как-нибудь, а по-своему!..

Капитан было открыл рот, собираясь что-то возразить в ответ, но ему помешал вдруг зазвучавший голос судьи Фурнье.

Он вызывал колониста Валуа, что из Морн-Вера, и тот ответил, что находится в зале.

— Присутствует ли в зале также и отец Фовель? — снова выкрикнул судья.

— Отец Фовель?! — изумленно переспросил Лефор.

Отец Фовель вышел вперед и, позвякивая своими четками, отвесил поклон судье.

— Святой отец, — обратился к нему судья, — вы подтверждаете, что обнаружили негритянку Клелию, рабыню присутствующего здесь почтенного господина Валуа, и разоблачили преступную связь, в какой находились хозяин и это жалкое создание?

Негритянка Клелия, только что вошедшая в залу с орущим ребенком на руках, весело смеялась, сверкая зубами и ничуть, похоже, не страшась той участи, какая могла быть ей уготована; дите с новой силой залилось плачем. Что же до колониста Валуа, то тот, казалось, относился ко всему происходящему с таким невозмутимым безразличием, будто это его и вовсе не касалось.

— Я обвиняю этого плантатора! — произнес монах-францисканец. — Да, я обвиняю этого плантатора в том, что он является отцом цветного ребенка, которого вы видите на руках этой негритянки. В доказательство своих слов я имею заявить следующее: примерно с год назад случилось мне делать объезд своего прихода и просить приюта в доме колониста — господина Валуа. Я оставался у него два дня и две ночи и имел возможность собственными глазами, сам того ничуть не желая, убедиться не только в преступной связи между хозяином и рабыней, но также и в том, что супруга упомянутого плантатора, без конца рыдая у меня на груди, призналась мне, что предпочла бы лишиться этой негритянки и двух тысяч фунтов сахару в придачу, которые пришлось бы заплатить как штраф за подобное преступление, чем и дальше видеть мужа в объятиях этого жалкого созданья и во власти демона сладострастья!

Клелия с новой силою расхохоталась. Валуа же ограничился тем, что недоуменно пожал плечами.

— Вы отдаете себе отчет, чем рискуете, сударь? Отец Фовель уже упомянул здесь о двух тысячах фунтов сахару штрафа, но, полагаю, вам известно, что помимо того закон еще требует, чтобы негритянка вместе с дитем были конфискованы в пользу лазарета без всякого права их выкупа? Вы слышали обвинение, которое было только что выдвинуто против вас. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

— Господин судья, — заявил на то колонист, — этот человек, которого можно считать духовным лицом разве что только по сутане, да и то сказать, уже одним этим он совершает кощунственное святотатство, и вправду примерно год назад оказался в моем доме. Он ел мой маис, пил мое вино и мой ром куда охотней, чем того требуют известная умеренность и воздержание его ордена! Но, похоже, моего рома ему оказалось мало, ибо для удовлетворения своих преступных вожделений ему понадобились еще и мои негритянки! Они жаловались мне на его домогательства! Но тщетно! Все это не помешало развратному монаху обрюхатить эту несчастную, которую он обвиняет ныне в преступлении, соучастником какого я якобы являюсь, тогда как совершил его он один, и к тому же насильственным образом!