— Теперь ей конец, они ее обязательно утопят, — заметил Дюбюк. — Раз вождь сказал, что она одержима дьяволом, они наверняка от нее избавятся!

Тут к ним снова подошел Кэруани.

— Мы с моими воинами, — не без торжественности заявил он, — не имеем ничего против, если бы наши белые братья поселились здесь, на острове. Но только я должен поставить вам условия. Надо, чтобы нам завтра же принесли сюда десять, десять, десять и еще раз десять бочек тафии…

Дюбюк жестом попросил его прервать свою речь, чтобы он мог перевести генералу. Дюпарке выслушал, кивнул головой и проговорил:

— Пусть продолжает. Это ведь только первое условие. Посмотрим, каковы остальные.

— Наши белые братья могут расположиться на севере острова, но они ни под каким видом не должны появляться на той его части, которую мы оставляем себе. И каждый год они должны доставлять нам десять, десять, десять и еще раз десять бочек рому, табаку и сахару.

Дюбюк снова перевел.

— Это все? — поинтересовался генерал.

Толмач задал этот вопрос вождю, и тот, похоже, заколебался. Было такое впечатление, будто ему вдруг стало жаль, что он не потребовал побольше. Однако его застигли врасплох, и ему пришлось не мешкая принимать решение.

Наконец он дотронулся рукою до золоченой пуговицы генеральского камзола и проговорил:

— Нет, не все, еще я хочу эти пуговицы, чтобы сделать себе ожерелье…

— Скажите ему, — ответил Жак, — что я пришлю ему две горсти таких пуговиц завтра вместе с ромом. Мы скрепим наш договор и вместе выпьем тафии…

Услышав эти слова, Кэруани почесал лоб и заметил:

— Пусть мои братья окажут мне честь и разделят завтра нашу трапезу, чтобы вместе отпраздновать наш союз. Пусть они чувствуют себя на острове как у себя дома, и все, что принадлежит моим воинам, будет принадлежать и им, когда они пришлют нам тафии.

Встреча была назначена на завтра, и французы, сопровождаемые вождем и его соратниками, покинули хижину.

Не прошло и часа, как Жак вернулся к себе в лагерь, а во всех концах острова уже снова вовсю забили караибские барабаны. Они передавали по всем селениям добрую весть — скоро здесь будет вдоволь тафии.

Теперь дикарям оставалось только как подобает отпраздновать это радостное событие, тем более что охватившие поначалу страхи еще не вполне улеглись в их душах.

Вокруг площадки, где расположилась Мари со своими солдатами-колонистами, были разведены караульные костры. Расставили по местам пушки — вместе с банниками, ведрами и мешками с порохом. Часовые — которых было бы даже вернее назвать впередсмотрящими — окружили лагерь, получив приказ при малейшем подозрении тотчас же поднимать тревогу.

Мари Дюпарке создала себе нечто наподобие генерального штаба. Чтобы ей помогали советами и делом, она призвала опытного моряка Шарля де Шансене, человека лет сорока, который оставил флот, променяв его на долю плантатора, в те времена, когда выращивание сахарного тростника могло еще приносить барыши. Но с тех пор как почтенный господин Трезель получил монопольные права, дела Шансене стали все больше и больше приходить в упадок. Земли, что числились за ним, были непригодны для выращивания индиго и еще менее того табака, и моряк начал искать возможности снова вернуться во флот — даже после того, как был снят строгий запрет на выращивание сахарного тростника. Просто, пережив тяжелые времена, он уже не чувствовал в себе ни сил, ни решимости заниматься чем бы то ни было на суше — все его чаяния теперь снова были связаны только с морем. Кроме Шансене был еще юноша двадцати лет от роду по имени Жильбер д’Отремон, сын одного из колонистов, которому претила жизнь плантатора. Прекрасно сложенный, изящный и элегантный, он полагал, что место его скорее при дворе, чем среди сотни дурно пахнущих черных рабов, которых приходится без конца стегать кнутом, чтобы заставить хоть мало-мальски прилежно трудиться. При всем при том все, что бы ни делал Жильбер, он делал с безукоризненным аристократизмом и неизменным изяществом манер, ибо был от природы изыскан и утончен до кончиков ногтей.

Наделенный ко всему прочему еще и пригожей внешностью, он слыл самым привлекательным юношей на всей Мартинике, и обходительные манеры были отнюдь не единственным достоинством, какому он был обязан подобной репутацией. Лицо его отличала безукоризненная правильность черт — оно было вполне мужественным, но в то же время поражало такой восхитительной броскостью и такими красками, что впору позавидовать любой женщине. Белокурые волосы, нордический тип лица часто заставляли тех, кто видел его впервые, думать, будто он родом откуда-то из скандинавских краев, однако все они быстро убеждались, что он с такой же сноровкой владеет шпагой, как и ухаживает за хорошенькими женщинами.

Мари доставляло немало удовольствия общество Жильбера, который вовсе не был ни самодовольным снобом, ни этаким щеголеватым красавчиком, но неизменно выказывал жизнерадостную веселость, искрящееся остроумие, а нередко и способность к иронии весьма глубокомысленного свойства. Она находила в нем большое сходство с кавалером де Мобре.

На первый взгляд, было и вправду нетрудно спутать цинизм шотландского кавалера с тонкой иронией д’Отремона. Они были похожи своими жестами и повадками. Вплоть до манеры потирать друг о друга нежные ладони — все напоминало Мари заезжего обольстителя.

Сама не отдавая себе в этом отчета, молодая дама обращалась за советом прежде всего к Жильберу. Шарль де Шансене, по сути дела, даже не имел права голоса, что, несомненно, обижало его, хоть он и не подавал виду. Что же до третьего из тех, кого Мари приблизила к себе, то это был вояка лет тридцати от роду, лейтенант Бельграно — поговаривали, будто он испанского происхождения. Впрочем, он блестяще говорил на языке этой страны и, казалось, был введен в команду лишь для того, чтобы дополнить ее до троицы. Он ничего не понимал в стратегии. И ждал лишь одного — чтобы ему указали мишень, которую требуется проткнуть шпагой или сразить пулями. Но зато тут уж можно было не сомневаться — он отлично знал свое дело, занимался им с большой сноровкой и прилежанием и редко бил мимо цели.

На площадке, освещенной горящими кострами, были наскоро построены шалаши для офицеров. Один из них предназначался для Мари. Не было ничего проще, чем соорудить хижину на этом склоне холма, где в изобилии рос кустарник и где достаточно было свалить одну кокосовую пальму, чтобы покрыть ее листьями множество крыш.

Вечерний ветерок, казалось, даже не проникал на этот защищенный почти со всех сторон, напоминающий очертаниями природный цирк, ровный пятачок земли.

Языки пламени костров играли на скалистых стенах, искажая и делая зыбкими проступающие на них тени. Рассевшись вокруг огня, солдаты резались в ландскнехт и другие азартные игры, где использовались сухие горошины, белые и красные, то и дело громко крича и оспаривая выигрыши.

Барабан, чей монотонный, ритмичный бой доносился сюда со всех сторон, то замолкая, то вдруг возрождаясь совсем в другом месте — вот он где-то справа, потом затих, чтобы вновь зазвучать слева, — будто нарочно еще больше усиливал тревогу, которую и без того навевали эти пустынные края, этот лунный пейзаж, то зияющий ямами и пропастями, то враждебно ощетинившийся громадными, острыми, как иглы, горными пиками.

Ночь начала уже светлеть, когда звук барабана вдруг совсем затих.

Затопившая окрестности внезапная тишина не только не успокоила солдат, но, напротив, наполнила их души каким-то новым безотчетным страхом. Они уже привыкли к этому шуму. И теперь задавали себе вопрос, не кроется ли за этим необъяснимым молчанием какая-нибудь хитрая уловка со стороны индейцев и не предвещает ли она нападения на их бастион.

Мари тут же собрала свой генеральный штаб. Она не могла знать, что как раз в этот самый момент Дюпарке прибыл к Кэруани и ведет с ним переговоры. Молодая дама справилась у Отремона, что он думает по поводу столь странного поведения караибов.