Парочка предпочла покинуть слишком освещенную площадку, но не удалилась слишком далеко, уединившись вблизи границы между светом и мраком, где можно было скорее не видеть, а лишь угадывать их движения, — впрочем, природа этих движений не вызывала ни малейших сомнений. Потом послышался ликующий вопль, за которым тут же последовал блаженный стон. После этого на несколько минут воцарилась полная тишина, потом Мари услыхала прерывистое дыхание запыхавшегося от быстрого бега пса. Она почувствовала, как нервно комкает в руках камзол Жильбера, тот же, похоже, оцепенел, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.

Она встрепенулась, вдруг ощутив потребность что-то сказать.

— Какой ужас! — произнесла она.

И это были единственные слова, какие ей удалось найти.

— Все, мадам, надо уходить! Уходить, не теряя ни минуты!..

Они раздвинули кусты. И, будто пьяные, неверной походкой направились назад. Однако и тот и другая испытывали тошнотворное отвращение от только что увиденного. Особенно Мари, которая никак не могла забыть своего собственного прискорбного похождения — перед глазами у нее неотступно стоял Кенка, а в ушах назойливо звучал гул «ассотора».

Жильбер повел ее вверх по склону холма, помогая карабкаться по камням, не давая поскользнуться на усыпанной мелкой пылью тропе.

Наконец они добрались до вершины холма. Барабан стучал с прежней силой — так, словно бьющий в него колдун был просто не в силах остановиться. Звуки его стали еще более нервными, они перемежались синкопами и гулкими, тяжелыми трелями. И вообще стали какими-то механическими, было такое впечатление, будто тот, кто бил в барабан, делал это по привычке или во сне.

Жильбер с Мари обернулись, чтобы бросить последний взгляд на селение. Площадка уже почти опустела, не считая пары-тройки дикарей, которые все еще кружились, нелепо вихляя бедрами.

Все мысли Жильбера были заняты резней, в честь которой была устроена эта оргия. Перед глазами у него стоял истекающий кровью Дюпарке, безжизненно распростертый на песчаной отмели Каренажской бухты, разбросанные вокруг тела его людей, фрегат со сломанными мачтами, а может, и вовсе преданный огню. Что могло произойти? Как могло случиться, чтобы такие осторожные и искушенные в военных делах люди, как генерал с Пьером Дюбюком, поддались на коварные уловки дикарей?

Однако он так и не решился поделиться своими опасениями с молодой женщиной, и без того растерянной, дрожавшей от страха и то и дело, словно взывая о помощи, опиравшейся на его руку.

Мари совсем задыхалась. В какой-то момент она настолько выбилась из сил, что обратилась к спутнику:

— Давайте остановимся. Я больше не могу…

Над ними, укрывая их под своей сенью, нависали ветви кокосовых пальм и момбенов, сплошь перевитые похожими на гигантских змей лианами. Они уселись на вулканический камень. Мари приблизилась к Жильберу. Она искала его взгляда. Она хоть ненадолго находила утешение, глядя на это спокойное лицо — лицо белого человека, на котором мягким светом сияли нежные, бархатистые глаза, на чистый профиль, в сравнении с которым лица караибов казались просто звериными мордами. Она взяла Жильбера за руку и чуть виновато промолвила:

— Вот видите, считала себя сильной женщиной, а подобного зрелища оказалось достаточно, чтобы напугать меня до смерти.

— Ничего удивительного, — заверил он ее, — тут есть отчего растеряться и самым завзятым храбрецам.

У него было такое чувство, будто он утешает ребенка. Он крепко прижал ее к себе, словно напуганного ночным кошмаром младенца, однако под рукой своей ощутил горячую, упругую грудь Мари, ее сердце тревожно билось в ритме барабана.

Жильбер был весь во власти какого-то смутного, не передаваемого словами возбуждения — должно быть, это следствие только что пережитых волнений, подумалось ему.

— Вы отдохнули? — справился он, чтобы не оставаться один на один с собой и хоть как-то побороть охватившее его желание.

— Еще немножко, — ответила она, подняв голову и вновь окинув его взглядом.

Большего ей сказать не удалось. Ибо тут же она почувствовала, как рот ей зажали горячие губы Жильбера. Она задрожала в долгом ознобе, потом обхватила его руками за шею и крепко прижала к груди.

Она вовсе не собиралась отдаваться этому мужчине — во всяком случае, сейчас, в это самое мгновенье, — и все же его поцелуй доставлял ей невыразимое наслаждение, ибо избавлял от воспоминаний, что оставил в ней негр по имени Кенка. Ей хотелось, чтобы поцелуй длился бесконечно, хотелось уйти в него целиком, до полного самозабвения, и она отдала свои губы во власть Жильберовых уст с такой нежностью, покорностью и страстью, на какие только была способна, потом, точно вдруг опомнившись, отпрянула и проговорила:

— Ах, мы совсем потеряли рассудок!.. Пошли же скорее!..

И, едва поднявшись на ноги и глянув на стоящего подле нее юношу, словно извиняясь, добавила:

— Эти ритмы, эти крики, эти песни, эти танцы!.. Уверена, рано или поздно они заставили бы меня потерять голову… Бежим же поскорее. Должно быть, господин де Шансене уже давно тревожится о нашей участи…

Даже если господин де Шансене и вправду тревожился, то, во всяком случае, он умел отменно скрывать свои чувства. Несмотря на ветерок и ночную прохладу, температура воздуха на круглой, со всех сторон защищенной площадке была вполне сносной. Что не помешало господину де Шансене плотно закутаться в одеяло. Он сидел подле лафета одной из пушек, положив голову на канаты, призванные смягчать откат орудий во время стрельбы, и спокойно ждал, словно мирно дремлющий, свернувшись клубком, огромный котище.

Он уже давно, одним из первых, вернулся из разведки. Потом, вслед за ним, стали появляться и другие отряды лазутчиков, посланные в ином направлении — на восток и северо-восток. Они единодушно сошлись во мнении, что индейцы явно что-то затеяли и, возможно, не преминут воспользоваться ночной темнотой, чтобы напасть на лагерь. Все заметили, как внезапно смолкли, а потом неожиданно снова заговорили барабаны. Некоторым из волонтеров удалось добраться до селений. И от их взглядов тоже не укрылось, как дикарей заново покрывали краской, но они не стали ждать дальнейшего развития событий, дабы поторопиться с тревожными вестями назад в лагерь.

А потому все были на своих местах. Господин де Шансене, несмотря на тревогу, в глубине души был даже доволен, что таким манером сможет преподать хороший урок зарвавшейся дамочке.

Отнюдь не будучи женоненавистником, просто из любви к порядку и природного чувства меры он не мог терпеть, чтобы женщина совала нос в мужские дела. А война для него была делом сугубо мужским. Мало того что ему действовало на нервы само присутствие Мари в этой экспедиции, он никак не мог смириться с мыслью, что ей еще вдобавок ко всему доверено отдавать приказы, а он, закаленный, испытанный в боях старый моряк, должен подчиняться этой молодой дамочке, которая скорее всего упадет в обморок при первом же пушечном залпе. Тот факт, что Мари приблизила его к себе и то и дело спрашивала у него совета, ничуть не утешало его и не снимало раздражения. К тому же он не мог не заметить, что любое справедливое замечание, какое бы ни случалось ему высказать, как правило, повисало в воздухе. Обычно она намного охотней прислушивалась к суждениям Жильбера д’Отремона, этого безмозглого юнца, куда больше озабоченного женскими юбками, чем размышлениями о серьезных вещах!

Не без горечи задавал он себе вопрос: случись и вправду что-нибудь с Мари и ее спутником, не будет ли тогда у Дюпарке оснований справедливо упрекнуть его, почему тот отпустил их вместе и одних? Он ведь здесь самый старший по возрасту, самый искушенный в военных делах. И на него ляжет тяжелая ответственность. Даже скажи он генералу, что пытался отговорить Мари от этого неразумного шага, кто знает, поверит ли ему Дюпарке?

Когда голос часового возвестил о возвращении Мари с Жильбером, он сразу вскочил на ноги и бросился им навстречу, чтобы поскорей поглядеть, как исказились их лица от страха, которого они, должно быть, натерпелись в избытке. Солдаты стояли наготове, плотным кольцом окружив со всех сторон площадку, вооружившись саблями и ножами и кучей сложив заряженные уже мушкеты. Так что вроде повода для особых опасений не было.