Я о любви не верю злобным вракам, хоть и слетали с вещего пера. Какой мудрец до чар ее не лаком и клясть ее чья песня не стара? Мир сыт по гроб замужеством и браком, в нем дух и плоть — не брат и не сестра. А мы хмельны сочувствием и мраком, и ты в хмелю покорна и щедра. Бедна добром безродственность людская. Давай умрем, друг друженьку лаская! И не над нами небо, а внутри. И ласк твоих одно воображенье доводит дух до райского круженья, и мир гордится сладостью сестры. Не заплывай в сомнительные сети пустых забав, дозволенных утех. Коль Бог для всех, не может быть, чтоб эти уста и бедра были не для всех. Равно светлы задумчивость и смех. Ты так даришь, как балуются дети. Ни с кем на свете, о, ни с кем на свете с библейских лет так не был сладок грех. В родном краю, где ветер и полынь, лишь ты одна гонимых не покинь, — и вот мы всех гонителей богаче. Твоя любовь, как Божий дар, легка. Пои бродяг, дремучая река, бочоночек из погребов Боккаччо. Смиренница, ты спросишь: где же стыд? Дикарочка, воскликнешь: ты нескромен! И буду я в глазах твоих уронен, и детский взор обиды не простит. Но мой восторг не возводил хоромин, он любит свет, он сложное простит. Я — беглый раб с родных каменоломен. Твоя печаль на лбу моем блестит. Моим глазам, твое лицо нашедшим, после тебя тоска смотреть на женщин, как после звезд на сдобный колобок. Меня тошнит, что люди пахнут телом. Ты вся — душа, вся в розовом и белом. Так дышит лес. Так должен пахнуть Бог. Когда б мы были духом высоки, в любви достойны милого мерила, с каким весельем ты б себя дарила, всему стыду, всем страхам вопреки. Ты и в алчбе чиста и белокрыла, а мы и в снах от неба далеки. В какую даль, округлы и легки, зовут твои упругие ветрила? Кто обоймет их трепетную прелесть? Не накасались и не насмотрелись. Как трудно жить! Хоть губы освежим. Таи мечты под черною короной и речью тела одухотворенной влеки, влюбляя, к святости вершин. В полуде лжи, озябнув от потуг, что, люди, вы любовию зовете? И всю-то жизнь сердца у вас в заботе, чтоб хоть обманный огонек не тух. Беда — любить, когда любовь — недуг, а с Лилей быть, как лебедю в полете. Она не плоть, куда вдохнули дух, но дух, принявший очевидность плоти. — Откройте клад мой, — просит, — ибо есмь свет, а не горечь, жизнь, а не болезнь. — В ее дарах пронизанность морская. И тот избегнет темени и зла, кому она дары свои несла, за тяжкий век жалея и лаская. Великая любовь душе моей дана. Ей радостью такой дано воспламениться, что в пламени ее рассыпались страницы, истлела волчья шерсть и стала высь видна. И я узнал, что жизнь без чуда холодна, что правда без добра ловчит и леденится, что в мире много правд, но истина одна, разумных миллион, а мудрых единицы, что мир, утратив стыд, любовью то зовет, когда у божества вздувается живот и озорство добра тишает перед прозой. Исполненный тоски за братьев и сестер, я сердце обнажил и руки распростер и озарил простор звездой черноволосой. Черноволос и озаренно-розов, твой образ вечно будет молодым, но старюсь я, несбывшийся философ, забытый враль и нищий нелюдим. Ты древней расы, я из рода россов и, хоть не мы историю творим, стыжусь себя перед лицом твоим. Не спорь. Молчи. Не задавай вопросов. Мне стыд и боль раскраивают рот, когда я вспомню все, чем мой народ обидел твой. Не менее чем девять веков легло меж нами. И мало — загладить их — все лучшее мое. И как мне быть? И что ты можешь сделать? В тебе семитов кровь туманней и напевней земли, где мы с тобой ромашкой прорастем. Душа твоя шуршит пергаментным листом. Я тайные слова читаю на заре в ней. Когда жила не здесь, а в Иудее древней, ты всюду по пятам ходила за Христом, волшбою всех тревог, весельем всех истом, всей нежностью укрыв от разъяренных гребней. Когда ж он выдан был народному суду и в муках умирал у черни на виду, а лоб мальчишеский был терньями искусан, прощаясь и скорбя, о как забились вдруг проклятьем всех утрат, мученьем всех разлук ладони-ласточки над распятым Иисусом. |
