Тебе в то лето снилась Лорелея, и боль настигла, по сердцу скребя, когда, безумным личиком мертвея, звала отца, об умершем скорбя. Земля Сибири приняла в себя всю грусть и жалость пасынка-еврея, телесный прах сугробинками грея и о душе метелицей трубя. Преодолевши материну нехоть, ты в дальний путь заторопилась ехать, сменив на риск сиротское жилье. В те дни мы были оба одиноки, но я не знал, что ты уже в дороге, уже в пути спасение мое. — Ответьте мне, Сервантес и Доре, почто так жалок рыцарь из Ламанчи, зачем порок так царственно заманчив и почему нет радости в добре? Так вопрошал я в чертовой дыре, боль вечных ран надеждой не занянчив, у мертвых и живых ответа клянчив, но был уклончив он о той поре. Под ношей зла, что сердцу тяжела, когда б я знал, что рядом ты жила, как Бог, добра, но вся полна соблазна. В твоих губах цвел сладостный ответ: — Лицо Любимой излучает свет, а харя зла темна и безобразна. Для счастья есть стихи, лесов сырые чащи и синяя вода под сенью черных скал, но ты в сто тысяч раз таинственней и слаще всего, что видел взор и что рассудок знал. Когда б мне даровал небесный аксакал джорджоневский закал, заманчивый и зрящий, то я б одну тебя бросал на холст горящий, всю жизнь тебя для всех лепил и высекал. Почто, из тьмы один, лишь я причастен к чуду? Есть лучшие, чем я. С кем хочешь и повсюду будь счастлива. А я, хвала твоим устам, уже навек спасен, как Господом католик. По капле душу пей томливыми, с которых еще не отжурчал блаженный Мандельштам. Люблю твое лицо. В нем каждая черта — от облачного лба до щекотных ресничек — стесняется сказать, как ландышно чиста душа твоя, сестра деревьев и лесничих. Тому, кто чист душой, привычна нищета. Для бывших бунтарей мы нищие из нищих. Но ты, не помня зла, беспечностью казнишь их. Перед лицом твоим не страшно ни черта. Люблю в него смотреть с наивностью сектанта. Когда читаешь вслух Гомера или Данта, ты всей душою там, в их думах дома ты. Но тихо льется ночь в древесные стаканы, и ласк твоих труды медлительно-медвяны, и прелести твоей не надо темноты. Не встряну в зло, не струшу, не солгу. Есть карточка, где ты в горах на юге… Учи меня мучительной науке, как сладко быть у губ твоих в долгу. Мне трын-трава проказы и разлуки, но я забыть до смерти не смогу, как ты, раскинув ласковые руки, лежишь, как жар, нагая на снегу. В любовной выси облачком соблазна. И, если ты с влюбленным не согласна, прости восторг, за радость не гневись, и я, прощенный, нежностью наполнюсь. В тебе ж, как сестры милые, духовность и чувственность, грудь с грудью, обнялись. Уже бежать за поездом готов, земле и небу шлю свои проклятья. В неблизкий свет умчалась в легком платье и сгоряча хлебнула холодов. Но, как спины от горя не горбать я, за сотни верст не протоптать следов. Разлуки воздух горек и ледов. Должно быть, скука в этом Закарпатье. Служебный выезд радостью убог, и ни тепла, ни друга. Дай-то Бог, чтоб хоть один нашелся из кагала. И я кого-то жалобно молю: согрейте в стужу веточку мою, развеселите, чтоб не тосковала. Твое лицо светло, как на иконе, ты в зное снов святишься, как река. Хвала тебе! Крылаты наши кони. Как душен век! Как Вечность коротка! Мне без тебя — ни вздоха, ни глотка. О, сколько жара тайного в тихоне! Стыдишься слов? Спроси мои ладони, как плоть твоя тревожна и гладка. Отныне мне вовек не будет плохо. Не пророню ни жалобы, ни вздоха, и в радость боль, и бремя — благодать. Кто приникал к рукам твоим и бедрам, тот внидет в рай, тому легко быть добрым. О, дай Господь, всю жизнь тебя ласкать! |
