ПАМЯТНИК ИЗ СНЕГА^{401}

Я рад, что мною не упущена

простая уличная сценка.

Из снега слепленного Пушкина

видали вы в саду Шевченко?

А я видал сию диковину,

стоял, глазел с подругой обок.

Как бы из мрамора откованный,

на нас смотрел любимый облик.

К нему сходилися паломники,

и, скрытый плотными плечами,

художник, строгий и молоденький,

свой труд заканчивал в молчанье.

Кто с нами там сегодня выстоял,

в который раз в уме итожил,

что молодость и бескорыстие,

по существу, одно и то же.

Мы с народом родным обменялись сердцами давно^{402}

.

Я доподлинно знаю, какого я роду и племени.

Мне с рождения в дар было знойное знамя дано,

где и молот, и серп, и звезда над колосьями

                                                               хлебными.

Я его, как святыню, с березовым светом берег.

Что б ни стало со мной, на какие просторы ни езди я, —

буду верен навек — меж дорог, что стучат о порог, —

лишь ему одному да еще твоим чарам, поэзия.

Я пророком не слыл, от гражданских страстей

                                                                  запершись,

не бежал от людей за дверные затворы, засовы,

не роптал на ветра, не считал, что не ладится жизнь,

и в словах не плутал, и из пальца стихов не высасывал.

Но лукавым глазам попадался в певучий полон,

в шелестящих лесах задыхался от щебета пташьего,

пропотев домокра, огородное зелье полол,

на токарных станках золотистые трубы обтачивал.

Четверть жизни таскал за плечами мешок вещевой.

Все, что есть у меня, — заработано мною и добыто.

Я не верю стихам, за которыми нет ничего:

ни великой души, ни обильного пота, ни опыта.

И не верю браваде, брюзжащей от малой любви,

ни плаксивым гитарам, ни фокусам и ни пиликанью.

 Но чем больше поэт, тем прочнее он связан с людьми,

тем он проще душой, тем он преданней делу великому.

Если верить кому — то строителям и мастерам,

 бескорыстным рукам и биению сердца горячего,

 тем, кто плавил металл и в домах потолки настилал,

кто хлеба убирал и сады молодые выращивал.

Знаешь, как я пишу? Будто черную землю пашу,

ни себя самого, ни друзей и ни близких не милуя.

А еще я пишу, как любовь в своем сердце ношу:

навсегда, навсегда, не забудь, мое солнышко милое!..

И пшеницы шелка, и сполоснутый ливнем асфальт,

и народные стройки, и на сердце нежность

                                                           незваная, —

я еще не могу, я не знаю, как это назвать,

я хожу по земле и всему подбираю названия.

Я ведь знаю и сам, что сердца не зажгутся от цифр.

Но какие дела возникают за нашими цифрами!

За сегодняшний день сединой заплатили отцы.

Так прими их наследье и плечи под знаменем

                                                               выпрями.

Признаюсь тебе, век: буду счастлив, чтоб стих

                                                                 мой гремел,

чтобы стих мой сумел все на свете осилить и вынести.

У меня на всю жизнь лишь один образец и пример:

Это наш Маяковский — в своей непреклонной

                                                        партийности.

Как жалость, тот день тяготил, и отнюдь^{403}

ничто не казалось предвестьем дождя,

и к дощатому жались плетню

горящих ромашек созвездья.

Но туча явилась, длинна и тоща,

тащилась и падала навзничь,

и брызнули крупные капли дождя

на яркую прозелень пастбищ.

Потемками влажными небо свело.

Ну, что тут поделаешь, братцы?

Такая погодка, а мы, как назло,

с утра порешили купаться.

Сам Репин такого вовек не писал,

а был до язычества лаком.

Снимали штаны мы на срам небесам.

Никто не дрожал и не плакал.

Так весело пахла прибитая пыль!

А мы разбегались и плыли

под ливнем, и были под ним так теплы

заливы с лужайками лилий.

Река поднималась, как в страсти душа,

и так же дышала влюбленно,

и брызгали свежие капли дождя

на тихое водное лоно.

Штрихуя простор и листву решетя,

Клялись и ручались: «Мы любим».

Стучали прозрачные капли дождя,

как юности звончатый бубен.

Я так люблю тебя, Россия^{404}, —

Мое ты небо и земля, —

Люблю леса твои густые,

Твои пахучие поля,

Волной ласкаемые скалы,

Луга с речною синевой, —

Сижу ли заполночь усталый,

Иду ли далью полевой,

Слежу ли в дымах и туманах,

Когда ничто нейдет на ум,

Огни вокзалов безымянных

И городов далеких шум.

Там тьмы веселых, вольных, верных,

Великодушных сыновей

До пота трудятся на фермах,

С громами реют в синеве.

Там за учебою, за делом,

На подоконники присев,

Студенты тянутся всем телом

Навстречу солнцу и росе.

Там девушки смуглы и русы,

Ломают с хрустом качаны

Рыжеволосой кукурузы

Эпической величины.

Там поезда стоят у станций,

Где пахнет сеном и сосной,

И слышат путники: «Останься.

Побудь на станции лесной».

Там у прудов, степных и сонных,

Над их водою голубой,

За солнцем пламенный подсолнух

Индейской водит головой.

Там колыбельную колосьям

Лепечет лето, а засим

Огнем и далью дарит осень,

И листья падают с осин.

Там ныне я, по той же сини,

По той же воле колеся,

Смотрю в глаза моей России,

В твои метельные глаза.

И никому души не отдав,

Помимо радости твоей,

Я слышу звон твоих заводов

И аромат твоих полей.

До сладких слез, до смертной муки

Люблю — и счастья не таю

Любить твои родные руки

И душу чудную твою.