Я помню дом один весною в городе. Его за то я в памяти храню, что по его карнизам ходят голуби и снег лежит у крыши на краю. Еще мокрынь, еще деревья голы те, но, вся отдавшись нежному вранью, горит девчонка в том весеннем холоде, в мальчишеских ладонях, как в раю. Взлетают неба синие качели. А дом стоит, тяжелый от капели, а льды звенят, а снег никак не стается. Мне холода вовек не возомнятся. Моим девчонкам всем по восемнадцать. Я никогда не доживу до старости. 1960-е Толкуют сны — и как не верить сну-то? Хоть все потьмы слезой измороси. Услышу: «Русь», а сердце чует: «смута», и в мире знают: смута на Руси. А мы-то в ней, как в речке караси. А всей-то жизни час или минута. И что та жизнь? Мила ль она кому-то? На сей вопрос ответа не проси. А вот живу, не съехавши отсюда! Здесь наяву и Чехов жил, как чудо, весь мир даря вниманьем и тоской. Есть смуте срок. Она ж неуморима, моя Россия — Анна и Марина и Божьи светы — Пушкин и Толстой. 1990-е Политические сонеты{300} Давным-давно, как бог и атаман, сидел в Путивле этакий Путята. А нынче асы ходят по домам и точат лясы в пользу депутата. Но ведь возможность выбора отъята, ведь не дано решать простым умам, за кем идти, где — правда, где — обман, — и, значит, все осталось, как когда-то. И так же врет взобравшийся вожак — и те ж при нем крадучие паяцы: «Ура, народ!» Аж звон стоит в ушах. Кому ж они довериться боятся? Все тот же сброд с прадавнишних времен, пока народ от власти отстранен. 1957, 1990-е Не верят зрячим, чувствующим, честным, не верят умным, смыслу вопреки. Кого нельзя разлить по формам тесным, того немедля пишут во враги. Силен соблазн ужиться с ними здесь нам. Они бы рады. Нам-то не с руки. Пускай крепки, как черти, старики, да ведь и мы так просто не исчезнем. Не век им врать да брать под подозренье глядящих вдаль не с ихней точки зренья. Всем директивам правды не заклясть. Уж мы-то знаем, как их не подкупишь, а вор и плут давно им кажут кукиш: на то и власть, чтобы легче было красть. 1957, 1990-е С тех пор как мы от царства отказались, а до свободы разум не дорос, взамен мечты царят корысть и зависть, и воздух ждет кровопролитных гроз. Уже убийству есть цена и спрос. Не духу мы, а брюху обязались и в нищете тоскуем, обазарясь, что ни одной надежды не сбылось. Какой же строй мы будущему прочим, где ходу нет крестьянам и рабочим, где правит вор, чему барышник рад? Но, коль уж чтец страстей новозаветных на стороне богатых, а не бедных, тогда какой он к черту демократ? 1990-е Анкетный черт, скорее рви и прячь их! Я жил без них, о предках не тужа. А как возник, узнай у русских прачек, спроси о том умельца-латыша. Во мне, как свет, небесна и свежа, приемля в дар огонь лучей палящих, смеется кровь прабабушек-полячек и Украины вольная душа. Чтоб жить с людьми, влюбляться и скитаться, от трудовых корней не отрешен, я б мог родиться негром иль китайцем. Творить и думать — вот что хорошо. А для анкет на кой мне черт рождаться? Я — человек, вот все мое гражданство. 1957, 1990-е Моих друзей не стоит строить в ряд, допытываясь: наш или не наш ты? Изнемогая от духовной жажды, любой из нас был с отрочества рад служить добру, не требуя наград, жизнь отдавать сполна и не однажды за лучший мир, в котором был бы каждый для каждого и каждой друг и брат. От прожитых не отрекаясь дней, чтоб торный путь был правнукам видней, готовы свет им высечь из груди мы. Слиты с минувшим, с будущим слиты, всей нашей жизни зримые следы останутся в веках неизгладимы. 1960-е |
