Вновь барыш и вражда верховодят тревогами дня^{276}.

На безликости зорь каменеют черты воровские…

Отзовись, мой читатель в Украине или в России!

Отзовись мне, Россия, коль есть еще ты у меня!

Отзовись, кто-нибудь, если ты еще где-нибудь есть, —

и проложим свой путь из потемок бесстыжих на воздух.

Неужели же мрак так тягуче могуч и громоздок!

А и при смерти жду, что хоть кем-то услышится весть.

Что любимо — то вечно и светом стучится в окно,

счастьем щурится с неба — вот только никак не изловим.

И смеется душа не тому, что мир темен и злобен,

а тому, что апрель и любимое с вечным — одно.

Пушкин шепчет стихи… Скоро я свой костер разожгу,

и дыхание трав, птичьи тайны, вода из колодца

подтвердят, что не все покупается и продается

и не тщетно щедры Бог и Вечность на каждом шагу.

Исповедным стихом не украшен^{277},

никому я не враг, не злодей.

За Кавказским отторженным кряжем

каждый день убивают людей.

Вся-то жизнь наша в смуте и страхе

и, военным железом звеня,

не в Абхазии, так в Карабахе

каждый день убивают меня.

Убивают людей, не считая,

и в приевшейся гонке годов

не держу перед злобой щита я

и давно уже к смерти готов.

Видно, без толку водит нас бес-то

в завирюхе безжизненных лет.

Никуда я не трогался с места —

дом остался, а родины нет.

Ни стихов там не слышно, ни мессы,

только митинга вечного гам,

и кружат нас мошнастые бесы

по истории бывшей кругам.

Из души нашей выжата воля,

к вечным книгам пропал интерес,

и кричу и не вижу того я,

кому нужен мой стих позарез.

И в зверином оскале и вое

мы уже не Христова родня,

и кричу и не вижу того я,

кто хотел бы услышать меня.

Не мои — ни пространство, ни время,

ни с обугленной вестью тетрадь.

Не под силу мне бренности бремя,

но от бесов грешно умирать.

Быть не может земля без пророка.

Дай же сил мне, — Кого-то молю, —

чтоб не смог я покинуть до срока

обреченную землю мою.

                1. ПАРУСА^{280}

Есть в старых парусах душа живая.

Я с детства верил вольным парусам.

Их океан окатывал, вздувая,

и звонкий ветер ими потрясал.

Я сны ребячьи видеть перестал

и, постепенно сердцем остывая,

стал в ту же масть, что двор и мостовая, —

сказать по-русски — крышка парусам.

Иду домой, а дома нынче — стирка.

Душа моя состарилась и стихла.

Тропа моя полынью поросла.

Мои шаги усталы и неловки,

и на простой хозяйственной веревке

тряпьем намокшим сохнут паруса.

       2. ВЕЧЕРОМ С ПОЛУЧКИ^{281}

Придет черед, и я пойду с сумой.

Настанет срок, и я дойду до ручки.

Но дважды в месяц летом и зимой

мне было счастье вечером с получки.

Я набирал по лавкам что получше,

я брился, как пижон, и, Бог ты мой,

с каким я видом шествовал домой,

неся покупки вечером с получки.

С весной в душе, с весельем на губах

идешь-бредешь, а на пути — кабак.

Зайдешь — и все продуешь до полушки.

Давно темно, выходишь, пьяный в дым,

и по пустому городу один —

под фонарями, вечером, с получки.

      3. НА СУМЕРЕЧНОЙ ЛЕСТНИЦЕ^{282}

В вечерний час на сумеречной лестнице

стою, плечом о стенку опершись.

Где был — там нет. По лестнице не лезется.

В кармане руки. Злобен и ершист.

Ну что, приятель? — думаю. — Держись.

Все трын-трава, пусть сердце перебесится.

А на душе — хоть в пропасть, хоть повеситься.

Ночь, никого — и лестница. Эх, жизнь!

Ни добрых слов, ни красного денька.

Все — ничего, водилась бы деньга.

Была б деньга — пожить бы хоть с полмесяца.

Найти б себя, Поверить бы другим.

Смертельно грустно, как там ни прикинь,

в вечерний час на сумеречной лестнице.

               4. ПОСТЕЛЬ^{283}

Постель — костер, но жар ее священней:

на ней любить, на ней околевать,

на ней, чем тела яростней свеченье,

душе темней о Боге горевать.

У лжи ночной кто не бывал в ученье?

Мне все равно — тахта или кровать.

Но нет нигде звезды моей вечерней,

чтоб с ней глаза не стыдно открывать.

Меня постель казенная шерстила.

А есть любовь черней, чем у Шекспира.

А есть бессонниц белых канитель.

На свете счастья — ровно кот наплакал,

и, ох, как часто люди, как на плаху,

кладут себя в постылую постель.