* * * Виктории Добрыниной Не празднично увиты {273}, а буднично тихи, в меня вселились Виты Добрыниной стихи, что из полуподвалов взошли на судный свет, и в них не слышно жалоб и обвинений нет. Лишь молвят с горьким жестом, катая в горле ком, о неустройстве женском в пейзаже городском. Взялась — так не взыщи ты: в быту, как на войне, поэту нет защиты, а женщине — вдвойне. В истории, похоже, не стоит ничего с ободранною кожей живое существо… Она ж глядит, не хмурясь, а пригоршни щедры — и сердце всколыхнулось от горечи сестры. Я радоваться смею, что, Божий нелюдим, хожу, выходит, с нею по улицам одним. Не в поле, не от ветра, а в лад календарю из глаз моих ответной слезой благодарю. 1993 Тарасу Шевченко в память и в подражание Взяв трудом у Бога льготы, с крыл-коня не слазя, жил поэт немецкий Гете при дворе у князя. Краем дальше, часом позже Китсу не пробиться: чуть взошел на пожне Божьей — и не стало Китса. Грех стерег, шурша и пахня, но спасала вера в жаре зарев жоха-парня — строгого Бодлера. Как побитые пророки на всемирном рынке, были сроду одиноки Гёльдерлин и Рильке. Не переть же к вышней цели сбродом, чохом, кошем. Вот и Пушкин на дуэли кем-то укокошен. Всем поэтам в мире этом жизни не хватило. У иного под запретом даже и могила. Но, ни с мертвыми в траншее, ни в камнях застенка, не было судьбы страшнее той, что у Шевченко. Ни в Берлине, ни в Париже найти не старайся: нет душе родней и ближе кобзаря Тараса, кто, господской сукой-розгой досыта заласкан, дружбу свел с сумой сиротской хлопчиком селянским, кто, во цвете переехан царскою коляской, мукам мира вторил эхом в пустыне Аральской, кто, украдкой над тетрадкой, как преступник, горбясь, сохранил в юдоли краткой высоту и гордость. В жизнь-реку входил сто раз он, не пытая брода, аж пока не стал Тарасом для всего народа. Книжка-доченька, мокра ты — строки жгутся раной. В жизни ж нет ему награды — женщины желанной. Лишь во сне — у хаты вишня, киця на приступке… Дух-Тарас, благослови ж мя на стихи-поступки! Даст Господь, в четверостишьях в души свет посею, как мы выбрали бесстыжих да себе ж на шею. Мы ж свой крест никак не втащим — тяжела деньжица. Стало людям работящим дома худо житься… Уделите ж вы поэту крохотку вниманья, потому что в мире нету высшего призванья. От венчанья до скончанья, если живы будем, он не пан и не начальник, а товарищ людям… Не задумавшись, а сразу, как с войны до дому, я иду вослед Тарасу — никому другому! Вбок ведут, вихляя, тропы — в дебри воровские не обещанной Европы, а больной России. Никуда с нее не съеду — прямиком до смерти по Тарасовому следу, по тернистой тверди! Мне ж еще при строе старом, что никак не сменим, на всю жизнь примером стал он и благословеньем. 1992 1 Лина, вы горимостью святы — знать, стихии дочь Вы, чьи стихи — как ливень с высоты на сухие почвы. Ливень тот — всеслышимая часть духотворной воли. Вот и дивно мне, что Вы за власть — ту, что вор на воре. Не добро поэту защищать, кто в чинах да в сане, — Вы от них же, ставящих печать, претерпели сами. Ведь народ и пастыри — совсем не одно и то же: гляньте, кто в начальниках засел — да все те же рожи! Или все, что связано с Москвой, Вам — как в горле костка, и, хоть вор, хоть вывертень, да свой — рассудили жестко? Где ж просвет? Империи-то нет, хлебушек-то дорог… Лина, Лина, Вы ж таки поэт, а не идеолог. Разве, Лина, разных мы кровей? Вам на губы перст мой! Наша Русь природней и первей царской да имперской. Я при той в задышливой тоске, не в зачет, что с риском, зло клеймил на русском языке, Вы — на украинском. Тот и этот — как сестра и брат, что роднее нету. Оттого-то я, как дурень, рад Вашему привету. 2 Кровный сын у матери Руси, русско-украинской, я ее крестительной росы мускусом проникся. Как же сыну матерь не любить — что леса, что степи? Во пиру ее да хмелем быть, цветом шелестеть бы. Щедротою житниц и криниц напитавшись вдоволь, перед милым ликом падать ниц, как в Полтаве Гоголь. Уж добро во мне обречено, лишний час оттикав, но светлы над нежностью речной Киев и Чернигов. Городами древними славна Русь моя — Украйна, а другая русская страна растеклась бескрайно. Ей земля у хаты не мила, канув дымной горсткой — к шири страсть она переняла у орды монгольской. За ту ширь свободой заплатив, лепотой лебяжьей, грозным царством встала супротив самое себя же. Соблазнилась Азиею Русь, чтобы стать Россией, — сколько помню, столько и молюсь: Господи, прости ей! Но, коль позовет на Страшный суд кроткий счет кукушкин, за царей ответ не понесут ни Толстой, ни Пушкин. На одно я в мире обопрусь — на родное слово, Украина, Киевская Русь — русскости основа!.. Вот и значит, Лина, что на том, что на этом свете, мы один и тот же вспомним дом, материны дети. В доме том господствовать и клясть чуждо горней воле. Вот и дивно мне, что Вы за власть ту, что вор на воре. Все гордыни — суета сует, да кому что мило. Вы ж от Бога истинный поэт — достоянье мира. 1993 |
