Добро, мой город, жизнь моя!^{411}

Над рощами, над парками,

над площадью Дзержинского

снежинки перепархивают.

Негаданно, нечаянно

их ветерок покруживает.

Морозными ночами

хорош мой город-труженик.

Студенты и рабочие, —

кого еще назвать бы? —

ступают озабоченно

на скользкие асфальты.

Звенит трамвай, качается,

спешащими унизан.

А год уже кончается.

Все ближе к коммунизму.

У каждого у города с

вой дух, свое лицо есть.

Наш славится рекордами,

работает на совесть.

Огромный он, раскиданный

и Родине известный,

и нового ростки в нем —

во всех районах есть они.

Дымком машинным дышачи,

афишами увешан, —

смотри, — уже он в Тысяча

девятьсот новейшем.

О, сколько ждет нас доброго,

и светлого, и жаркого, —

и это очень здорово,

что мы с тобой из Харькова!

      ПРОСПЕКТ ЛЕНИНА В ХАРЬКОВЕ^{412}

Зимой непролазный свирепствовал снег там,

весной у подъездов стояла вода…

Вот этот пейзаж и назвали проспектом

упрямые люди. Да что за беда?

Там ливни стучали, туманы кадили,

и даже трамваи туда не ходили.

В неснятых лесах, незнаком старожилам,

продут сквозняками, в слепой наготе,

стоял он, и юности верно служил он,

и больше ни с кем он дружить не хотел,

и с выси щеглиной на камень и щебень

летел одуряющий высвист и щебет.

Его избегали пижоны и мямли,

лжецы и скупцы обходили вокруг, —

а мы там учились с тобой, и не там ли

смеялись нам ясные очи подруг,

и с нами дружили студенты-испанцы.

Доныне те ночи пылают и снятся.

И те, кто воистину жив и нетленен,

развеяв, как дым, философскую ложь,

задумчивый Маркс и взволнованный Ленин

навек повели за собой молодежь.

В лицо нам дышало суровое счастье,

но выпало нам с тем районом прощаться.

И в долгой ночи, окаянной и жаркой,

измучен железом, испытан огнем,

хрипел, задыхался, боролся наш Харьков,

а мы на войне горевали о нем…

Но я повторял, как студент и как воин:

— Студенческий город, ты будешь достроен!

Пусть жизнь нас ломала, и смерть нас косила,

и солон был пот наш, и путь — каменист, —

течешь ты немалый, цветешь ты, красивый,

единственный в жизни проспект в коммунизм!

И видят с любовью глаза Ильичевы,

что люди живут для труда и учебы.

Любовь — не Божья благодать^{413},

что пахнет медом и корицей.

Любовь — земное бескорыстье:

все полюбить — и все отдать.

Она порой полна печали

и равнозначаща судьбе, —

но все прекрасное в себе

мы лишь любовью воспитали.

Она одна, в шелках блестя

и в деревенском сарафане,

и даже разочарованье

и ненависть — ее дитя.

Коснуться космоса ладонью,

сразиться с косностью любой,

в беде пожертвовать собой —

вот это я зову любовью.

Она нужней любых хлебов,

она реальна и волшебна.

Горенью, мудрости душевной

учи нас, матушка любовь.

И не видимся-то мы пóчасту^{414},

и встречаемся мы, кривясь, —

а уже: без вас одиночество,

а все радостнейшее — при вас.

А уже: на работе, дома ли

провожу по глазам рукой —

как легко мы друг друга поняли,

как забыть мне вас нелегко.

А уже: на душе забулькали,

побежали ручьи, звеня,

люди думают: «Не с Сабурки ли?»

и сторонятся от меня.

А уже: по ночам нелегкая

все куда-то меня несет,

и, как сокол, крича и екая,

сердце падает вниз с высот.

А уже: мне верить не хочется,

что коль пристальнее взглянуть,

и не видимся-то мы почасту,

и знакомы-то мы чуть-чуть.

В непробудимом сне^{415}

вижу твой светлый облик.

Тело твое — как снег,

только живой и теплый.

Слышу твой смех, смотрю

прямо в глаза, погибший.

Люб тебе с детства труд.

Рук твоих нету гибче.

Жилы обвей, напой

жизнью весенних пахот!

Пальцы мои тобой

обожжены и пахнут.

Ты золотей весны,

всех половодий звонче.

Губы мои возьми.

После стихи докончим.