6^{306}

Мне чужд азарт невежд и краснобаев,

цвета знамен сменивших на очах,

в чьих святцах были Ленин и Чапаев,

а стали вдруг Столыпин да Колчак.

Забыв, что сами родом из холопов,

рядятся скопом в бары да в князья,

по кудрям плачут, головы снеся,

царя сулят, империю прохлопав.

Во мне ж иной задаток повторен.

Я был хохлом, холопом, бунтарем.

Под цвелью царств — народа первозданность.

Тот крестный путь вменив себе в устав,

я красным был и, быть не перестав,

каким я был, таким я и останусь.

                      7^{307}

И вновь сквозь кровь в две стороны глядит,

покрыв крыла жестокосердной славой,

с российского герба орел двуглавый —

урод темнот, убийца и бандит.

Взбрело ж кому-то с бесноватых круч

вернуть к житью имперской жути символ,

что, сверх того, что паки некрасив, мол,

как всякий хищник, злобен и вонюч.

Власть и народ полны несхожих вкусов.

А нам милей ягненок Иисусов,

друг Божьих игр, безгрешно наг и бел.

А мы ему добро свое протянем:

лишь он бы стал России оправданьем

на всенародно выбранном гербе.

                         8^{308}

За всех, кто в мир томительно влюблен,

кто в бездне бед оставил к счастью веху,

кто Божий облик брату-человеку

мечтал вернуть для будущих времен,

кем осиянна с четырех сторон

земная тьма, кто окрылил калеку

и сад взрастил, кладу земной поклон

ужасному, убийственному веку.

Мы в нем любили, верили, дерзали,

и, рождены в бессмысленной державе,

мы шли на свет и обретали дом,

чтоб революций страшная неправда

в добро и лад преобразилась завтра,

свой грех отмыв любовью и трудом.

                      9^{309}

Ты мне призывных писем не пиши

в заморский рай земного изобилья:

с моей тоски там как бы не запил я,

там нет ни в чем ни духа, ни души.

Мне лучше жить в отеческой глуши,

где каждый день вдыхаю Божью пыль я,

где степь ковылья да рысца кобылья,

где ляг в траву и дальше не спеши.

Я не сужу, я знаю, почему ты

оставил землю бедности и смуты,

где небу внемлют Пушкин и Толстой,

и проку нет с предавшим пререкаться.

Стихи — не довод для американца.

Я обойдусь любовью и тоской.

                         10^{310}

Пусть власть на деле будет у рабочих,

и пусть во всем, что видится вокруг,

сквозь тучи лжи проступит честный почерк

натруженных и бескорыстных рук.

Само собой не сделается вдруг, —

взгляни, как листья режутся из почек, —

но мир — не цирк, история — не трюк,

настал черед до творчества охочих.

Просохнет пот, расправится спина,

и всем мечтам исполниться сполна,

и всем словам несказанным сказаться.

Вельможа — что? Накрал — и был таков.

Но лишь народ от пашен, от станков

достоин встать у власти и хозяйства.

                        11^{311}

А жаль, что Бог со мной не совещался.

Я б той же глине лучший дал закал,

чтоб свет любви ни в ком не иссякал,

чтоб день труда веселием венчался.

Немало крови вылизал шакал.

Наш мир — дитя, он только лишь начался.

Ему поменьше б горя да начальства,

уж разве б так он в гору зашагал.

Проснется смех, забудутся обиды,

и всех живых на праздник позовут.

А кто в земле, замученный, убитый,

те никогда уже не оживут?

Не мучь ума и счастьем не смущайся:

душой и кровью плачено за счастье.

Как властен в нас бессмысленного зов,

как страшен грех российского развала.

Под ним нагнулись чаши всех весов,

и соль земли его добром назвала.

Безбожной бурей выплеснут из вала,

мир начинался голенький с азов.

Как Страшный суд, в нем шел отсев отцов:

духовность гибла, низость выживала.

Когда бы знал, никто б не стал рождаться

в позорный век позорного гражданства

с живой душой под мертвою стопой.

Рай нашей жизни хрупок и громоздок.

Страх духом стал. Ложь подменила воздух.

В такой-то век я встретился с тобой.