Посвящения (из прижизненных изданий и публикуемые впервые) Хвалюсь не языком, не родом, не державой, а тем, что я знаком с Булатом Окуджавой. Он скромен, добр и смел и был на фронте ранен, а в струнном ремесле никто ему не равен. Хоть суета сует свои соблазны множит, он — истинный поэт, а врать поэт не может. Когда лилась ливмя брехня со всех экранов, он Божьей воле внял, от бренного отпрянув. Во лжи срамных годин (а дело не за малым) из сонма он один остался не замаран. Не самохвал, не шут, как многие другие, — раскрытый парашют у падавшей России. Я чокнусь за него с друзьями веком об век: мне по сердцу его интеллигентский облик. Не шут, не самохвал, — как воду из колодца, он любящим давал уроки благородства. Не ластился к чинам, не становился в позу, а честно сочинял свои стихи и прозу. Не марево кадил — лирическая малость, — он с ней в сердца входил, и жизнь переменялась. Мы верили ему, бродя по белу свету, как верят своему любимому поэту. Гнездо разорено, и брат идет на брата, а мы-то, все равно, поклонники Булата. Я с песнями его, любя, полжизни прожил, — для сердца моего нет музыки дороже. Начало 1990-х ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ С ЛЮБИМЫМ АРТИСТОМ И СКРОМНЫМ АВТОРОМ В УГЛУ{379} По голосу узнанный в «Лире», из всех человеческих черт собрал в себе лучшие в мире Зиновий Ефимович Гердт. И это нисколько не странно, поскольку, не в масть временам, он каждой улыбкой с экрана добро проповедует нам. Когда ж он выходит, хромая, на сцену, как на эшафот, вся паства, от чуда хмельная, его вдохновеньем живет. И это ни капли не странно, а славы чем вязче венок, тем жестче дороженька стлана, тем больше ходок одинок. Я в муке сочувствия внемлю, как плачет его правота, кем смолоду в русскую землю еврейская кровь пролита. И это нисколько не странно, что он той войны инвалид, и Гердта старинная рана от скверного ветра болит. Но, зло превращая в потеху, а свет раздувая в костер, он — выжданный брат мой по цеху и вот уж никак не актер. И это ни капли не странно, хоша языка не чеша, не слушая крови и клана, к душе прикипает душа. Хоть на поэтической бирже моя популярность тиха, за что-то меня полюбил же заветный читатель стиха. В присутствии Тани и Лили в преддверье бастующих шахт мы с ним нашу дружбу обмыли и выпили на брудершафт. Не создан для дальних зимовий воробышек-интеллигент, а дома ничто нам не внове, Зиновий Ефимович Гердт. 1991 Простите, что с опозданьем. Каким я добром казним! Когда-нибудь сопоставим, обдумаем, объясним! Но в данную нашу бывность у Господа меж людьми простите, что не любил Вас, упорствуя в нелюбви. Простите мою виновность, которой с души не снять, надменнейшую готовность не слышать и не узнать. За то, что мы разны слишком и разным идем путем, влюбившись по первым книжкам, я Вас разлюбил потом. Наветами бед навьючась и в свой же ступая след, я Вашей струны певучесть отверг на исходе лет. Но верю, что в этом больше несчастия, чем греха, узнав лишь из кары Божьей, как Ваша душа тиха… Еще говорят, Вы пьете и плоть не вольны бороть, и спьяну в лихом полете проветриваете плоть. И брешут еще сладимей, что Вы, разогнув тетрадь, играете со святыней, а с нею нельзя играть. Мы рады причине всякой унизить Господний свет: ведь мерзостно быть писакой, когда перед ним — поэт. Начхать мне на все на это! Духовность — не поле битв. Не может поэт поэта, услышав, не полюбить. О девочка, русской ранью к притихшему, словно тать, ко мне прикоснитесь дланью, чтоб рыцарем Вашим стать. <1979> |
