Лениным звался, а только и славы, что вождь: жил небогато, таскал на субботнике бревна. С Лениным рядом в потомках поставишь кого ж? Ленину больно. Как умирал! Было мукой за мир спалено мудрое сердце, натертое лямкой подпольной. Веки закрыли, снесли в мавзолей, — все равно Ленину больно. Сколько соратников без вести кануло в ночь, замертво падая, камеры жадные полня! Бронзовым стать и народу в беде не помочь Ленину больно. Время-то справится, но каково Ильичу ведать, что правда бесправна, а власть непробойна? Сталинской лапы похлопывание по плечу Ленину больно. С красной трибуны над правом куражится мразь, самовозносится праздных речей колокольня. Хватит, подонок! Со свинством твоим не мирясь, Ленину больно. Ленину больно от низости нашей любой, ложью и ленью мы Ленина раним невольно, водку ли глушим или унижаем любовь, — Ленину больно. Боль миллионов взывает из вечных огней: горстка кретинов грозит человечеству бойней. Ленин прищурился. В Ленине ярость и гнев. Ленину больно. Все озареннее боли его резонанс: Страхом и злом не мрачите высокого полдня! Сделаем, люди, чтоб не было в нас же за нас Ленину больно. Конец 1950-х КЛЯНУСЬ НА ЗНАМЕНИ ВЕСЕЛОМ{35} Однако радоваться рано — и пусть орет иной оракул, что не болеть зажившим ранам, что не вернуться злым оравам, что труп врага уже не знамя, что я рискую быть отсталым, пусть он орет, — а я-то знаю: не умер Сталин. Как будто дело все в убитых, в безвестно канувших на Север. А разве веку не в убыток то зло, что он в сердцах посеял? Пока есть бедность и богатство, пока мы лгать не перестанем и не отучимся бояться, — не умер Сталин. Пока во лжи неукротимы сидят холеные, как ханы, антисемитские кретины и государственные хамы, покуда взяточник заносчив и волокитчик беспечален, пока добычи ждет доносчик, — не умер Сталин. И не по старой ли привычке невежды стали наготове — навешать всяческие лычки на свежее и молодое? У славы путь неодинаков. Пока на радость сытым стаям подонки травят Пастернаков, — не умер Сталин. А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится, когда мы истины не ищем, а только нового боимся? Я на неправду чертом ринусь, не уступлю в бою со старым, но как тут быть, когда внутри нас не умер Сталин? Клянусь на знамени веселом сражаться праведно и честно, что будет путь мой крут и солон, пока исчадье не исчезло, что не сверну, и не покаюсь, и не скажусь в бою усталым, пока дышу я и покамест не умер Сталин! 1959 1960–1967
Поэты были большие, лучшие. Одних — убили, других — замучили. Их стих богатый, во взорах молнии. А я — бухгалтер, чтоб вы запомнили. В гурьбе горластых — на бой, на исповедь, — мой алый галстук пылал неистово. Побит, залатан, шального норова, служил солдатом, работал здорово. Тружусь послушно, не лезу в графы я. Тюрьма да служба — вся биография. И стало тошно — стара история — страдать за то, что страды не стоило. Когда томятся рабы под стражею, какой кто нации, у них не спрашиваю. Сам с той же свитой в безбожном гулеве брожу, от Свифта сбежавший Гулливер. Идут на убыль перчинки юмора, смеются губы, а сердце умерло… Пиша отчеты, рифмуя впроголодь, какого черта читать вам проповедь? Люблю веселых да песни пестую, типичный олух царя небесного. За счастье, люди! Поднимем — сбудется. За всех, кто любит! За всех, кто трудится! Начало 1960-х |
