* * *
Покуда в нас жар сердца не иссяк
{465}от жестких стуж, от лет необратимых,
нам снятся сны об алых парусах,
о бригантинах.
Но больше всех нам люб один корабль,
в хоромы зла метнувший гром орудий,
что в день восстанья праведно карал
владык и судей.
Матросский люд из русских мужиков
в трудах велик и в мятежах неистов.
И вся команда — за большевиков,
за коммунистов.
И океан борта его качал,
и от штормов на нем звенели снасти.
Он мстил за Стеньку и за Пугача
верховной власти.
Бунтарский дух рассчитанным огнем
слетел с него на шпили городские.
И грозно слава грянула о нем
за грань России.
От берегов насилия и лжи
он вдаль ушел, весь грозами исхлестан,
и в ночь и в бурю людям проложил
дорогу к звездам.
Он знал моря, но плыл в ту ночь Невой.
По всем краям он прогрохочет скоро.
Ему — дорога дальняя. Его
зовут «Аврора».
Не позднее 1966
ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ОСТРОВСКОГО{466} Иной писатель звонок и музыкой, и краской
и славится за это у мальчиков-невер.
А Николай Островский был для врагов
острасткой,
и десять поколений берут с него пример.
Иной писатель знает все книги, все подмостки
и спорит с мудрецами, качая головой.
А Николай Островский был парень шепетовский,
с рожденья побратался с рабочей голытьбой.
Иной писатель жаден до речи золотистой,
и пишет, словно дышит, и мед устами льет.
А Николай Островский не ручкой-самопиской,
а саблей и лопатой сражался за народ.
Иной писатель отдал всю жизнь свою Лауре
и золото сонетов — ей под ноги травой.
А Николай Островский стоял на карауле
Республики Советов, Коммуны мировой.
Иной писатель любит за рукопись усесться,
и сторожем Историю он ставит у дверей.
А Николай Островский писал горячим сердцем
и жизнью расписался под книгою своей.
Иной писатель пишет, а люди — хоть замерзни,
а ветер на страницы — повеял и замел.
А Николай Островский живет по-комсомольски
и будет жить, покуда бушует Комсомол.
Не позднее 1966
1
Тридцатые годы, как вешние воды, —
раздолье для мыслей и чувств.
Страна моя строит полки и заводы,
а я еще в школе учусь.
А я на уроках девчонок щипаю,
в леса убегаю босым.
Мне душу тревожат бесстрашный Чапаев,
веселый подпольщик Максим.
Великая Родина вся под парами,
по рельсам составы гремят,
в сибирской тайге и на древнем Урале
возводятся стены громад.
И детскому сердцу, как праздник, отраден
дороги волнующий дым.
На школьном дворе ль, в пионерском отряде ль
никто из нас не был один.
Еще улыбаются веку и людям
и Постышев, и Косиор…
Мы — летом в палатках. Мы Ленина любим.
И я зажигаю костер…
2
Тридцатые годы — как воды в разливе.
Советская власть молода.
В бараках живет половина России
и строит себе города.
На полюсе белом знамена алеют,
и летчики в небе парят,
и Горький стоит на крыле Мавзолея
и смотрит на майский парад.
Мальчишечьи годы проносятся быстро.
Сады обрастают листвой.
Красавица города Ира Цехмистро
терзает мое существо…
Октябрьская буря! О как нам легко с ней!
О как ее слава свята!
И в жизнь нашу входит трибун Маяковский,
оставшийся в ней навсегда…
О если б добро и кончалось добром бы!..
Пока мы свой мир узнаем,
герр Гитлер готовит гремучие бомбы.
И — точка на детстве моем.
3
Тридцатые годы — весенние воды,
веселый набат вечевой.
Нас учат, что в жизни дороже свободы
и Родины нет ничего.
Над Азией — гулы военного грома,
старушка Европа мудрит,
и небо Мадрида темно и багрово,
врагу не сдается Мадрид.
Испания снится седым ветеранам
и грезится школьным дворам.
О, как по душе приходилось вчера нам
испанское «No pasaran!»
А мы никакому не верим подвоху,
какой бы ни вышел подвох,
и знаем, что делают нашу эпоху
не царь, не герой и не Бог.
Красавица города Ира Цехмистро
сквозь юность мою пронеслась,
но алого жара хоть малая искра
в душе у любого из нас…
Мы трудимся летом в колхозах подшефных,
и стих закипает во мне,
и я обнимаю друзей задушевных,
которых убьют на войне.
<1960-е >
