Труженица любовь гонит мой сон до солнца: спящего лба коснется любящая ладонь. Скажет: «Вставать пора, время за дело браться, есть огневое братство печки и топора». Смотрит на мир открыто — солнышко ей на бровь — русская Афродита, труженица любовь. Труженица любовь приняла позу прозы. Брат ее позабросил, грызла ее свекровь. Не клевета, не зависть выпили жар из вен. Губы ее терзались из-за моих измен. Горе ее качало, кривда студила кровь. Сколько, любя, прощала труженица любовь. Труженица любовь, шаг твой от бурь не шаток, сколько в моих стишатах милых твоих следов. Там, где меж черных гряд спеет твое хозяйство, я, как мальчишка, рад ласковых рук касаться. Среди земных плодов дышит в полотнах тканых вместо царевн-вакханок труженица любовь. Труженица любовь — воздух моей гортани, сколько мы скоротали пасмурных лет с тобой! Сердце стучит о ребра против дерьма и лжи. Мир молодой и добрый в теплой ботве лежит. Ходит по жилам кровь. Труд не дает поблажки. С веком в одной упряжке — труженица любовь. <1960-е > Курчав и смугл, горяч, голубоглаз, Смотрел и слушал. Влюбчива и зряча, Его душа к великому влеклась, Над чудом жизни радуясь и плача. Он, был, как Русь, прекрасен без прикрас И утомлен как загнанная кляча, Когда упал, пред смертью глаз не пряча На белый снег, весь кровью обагрясь. Воспряв из мук, он к нам придет не раз, Курчав и смугл, горяч, голубоглаз, Какая жизнь в очах его таима! С пером в руке, молясь ночным свечам, Он светлый стих Авроре посвящал. Ему, как нам, любезно это имя. Не позднее 1966 Деревья нам бывают тезками, встают при встречах на дыбы. Есенин бражничал с березками. Дружили с Пушкиным дубы. Одним их кроны душу тронули, а кто-то волю дал ножу, а мне созвучны сосны стройные. Я к ним за счастьем прихожу. Со школьных лет мне все в них нравится, моей душою принята колючесть их и склонность к равенству, застенчивость и прямота. Солнцелюбивы и напористы и золотые, словно мед, они растут почти на полюсе и у тропических широт. Корыстолюбцам в назидание, себя на битвы обрекав, неприхотливые создания шумят верхами в облаках. Плебейки, труженицы, скромницы, с землей и воздухом слиты, в их сердцевине солнце кроется, на них чешуйки золоты. У них не счесть врагов-хулителей, чтоб вянул стан, чтоб корень сох, — но тем обильней, тем целительней их смоляной и добрый сок. А наживутся да натешатся, — их свалит звонкая пила и пригодятся для отечества литые теплые тела. Не отрекусь и не отстану я, как леший, в сосенки залез. Их богатырство первозданное стиху б сгодилось позарез. Их жизни нет чудней и сыгранней, и вечно чаю, безголов, мешать свое дыханье с иглами, до боли губы исколов. Не позднее 1957 * * * О жуткий лепет старых книг! {471}О бездна горя и печали! Какие демоны писали веков трагический дневник?.. Как дымно факелы чадят! Лишенный радости и крова, по кругам ада бродит Дант, и небо мрачно и багрово. Что проку соколу в крыле, коль день за днем утраты множит? Ушел смеющийся Рабле искать великое «быть может». Все та же факельная мгла. Надежда изгнана из мира. И горечь темная легла на лоб голодного Шекспира. Белесый бог берет трубу, метет метель, поют полозья, — в забитом наглухо гробу под стражей Пушкина увозят. В крови от головы до пят, как будто не был нежно молод, встает, убитый, и опять над пулями смеется Овод… Ты жив, их воздухом дыша, их голосам суровым внемля? Молись же молниям, душа! Пади в отчаянье на землю! Но в шуме жизни, в дрожи трав, в блистанье капель на деревьях я просыпаюсь, жив и здрав, ладонью образы стерев их. Озарена земная мгла, полно друзей и прочен строй их. На солнце капает смола с лесов веселых новостроек. В пчелином гуле, в птичьем гаме, встречая солнышка восход, ты не погибнешь, мудрый Гамлет, ты будешь счастлив, Дон Кихот! Пускай душе не знать урона, пусть не уйдет из сердца жар ни от любви неразделенной, ни от бандитского ножа. И я не верю мрачным толкам к не мрачнею от забот. Веселый друг Василий Теркин меня на улицу зовет. И в толчее и в шуме мы с ним идем под ливнем голубым и о Коммуне — Коммунизме, как о любимой, говорим. <1953, 1966> |
