* * * Я не слышал рейнской Лорелеи {458}и не видел волжских Жигулей. Белые кувшинки Балаклеи мне родней и потому милей. В тех краях, в селе Гусаровке, ради шумной жизни, ради ласк, та, с кем я скитался, взявшись за руки, в самой бедной хате родилась. Там хмельны леса и перелески, золотой листвы понастилав. В них живут, горцы по-королевски, урожайной силы мастера. Солнцелюбам-хлеборобам жить в трудах вовек не надоест. Там и я, судьбой не избалован, приходил подумать на Донец. И земля стыдливо пахла солнцем, и лилась неведомо куда — вся в хлебах, да вся в дубах и соснах — ветряная смуглая вода. Не позднее 1965 * * * Наша свадьба с тобой не сыграна {459}. Нас пьянит ночей новизна. И не все отбесились грозы-грома, и не вся отсияла весна. Сколько лет тебе пало под ноги! Кто б подумал и кто б гадал. А твой лоб, озорной и потненький, юн и светел назло годам. И волос не стареет золото, и, весельем друзей дразня, с любопытством глядят веселые и большие, как мир, глаза. Без тебя мне твой облик грезится, мне везет, когда я с тобой, нераскаявшаяся грешница, неразвенчанная любовь. Нам бы за руки жарко взяться, попадая при всех впросак. Мы венчались с тобой не в загсе, а в качающихся лесах — с ежевикой, с медком да и с иглами, с уголками, где тишь да гладь… Наша свадьба с тобой не сыграна. Нам до гроба ее играть. Не позднее 1965 * * * Навеки запомни одесские дни {460}, зеленое море, где чайки и камни, и как на судах зажигались огни, и как ты желанна была и близка мне. Навеки запомни одесские дни, как вдрызг разлетелась разлука былая, когда мы остались вдвоем и одни в ночи и в палате, шепча и пылая… Я завтра уеду — и дым по степям, и рощам лететь, и туманам качаться. Но мне все равно не пробыть без тебя ни ночи, ни дня, ни единого часа. Зачем же ты чистое хмуришь чело и на сердце тенью садится досада? На что тебе злиться и плакать с чего? У жизни не счесть золотых вечеров, а я без тебя — что садовник без сада… Помощница счастья, сто лет не седей, будь вечно со мною, добра мастерица. Пусть праздничным ладом наполнится день и ночь озорством твоих ласк озарится. 1963–1964 * * * Листьев свеянная стайка {461}шелестит о переменах… Здравствуй, милая хозяйка вечеров благословенных! Не из шутки, не из лести, не с обиды, не с удачи посидим с тобою вместе, помечтаем, посудачим о бродягах, об изгоях, об исканиях прекрасных, о товарищах, из коих только часть придет на праздник. Чары срок вином наполнить. Больше света, меньше пыла, легче верить, легче помнить. В сердце зрелость наступила. В час осенний, в час вечерний буду пить в его глубинах за очей твоих свеченье, за здоровье губ любимых, за весну, что не иссякла в наших взорах, в наших венах. Здравствуй, милая хозяйка вечеров благословенных! Не позднее 1965 ГОРОДА АЛЕКСАНДРА ГРИНА{462} Сухощавый и желчный циник, неудачник, по мненью видящих, а на деле — чудесный выдумщик, жил душою в просторах синих. В брызгах моря, чей воздух солон, в карнавальном чаду веселом возникали свежо и зримо города Александра Грина. Обходи стороной, священник, нашу жизнь в кабаках вечерних. Смех наш зычен и страсть тигрина в городах Александра Грина. Руки женщин простых и смуглых. Сохнут сети у хижин утлых. Ветер звонок и даль багрима от зари Александра Грина. Так за тех, кто услышать чает смех пучины и крики чаек, чья отрада — волна и глина — города Александра Грина. Не позднее 1965 * * * На зимнем солнце море, как в июле {463}. Я первый раз у моря зимовал. Во рту пылали хвойные пилюли. Светлым-светло сверкала синева. Но в том сверканье не было отрады, в нем привкус был предчувствий и потерь, и было грустно с глиняной эстрады смотреть в блиставший холодом партер. Волна плескалась медленно и вяло, лизнет песок и пятится опять, как будто в лоб кого-то целовала и не хотела в губы целовать. 1963–1964 |
