Не краю кремнистого Крыма, где под ноги волна легла вам, город есть, чья душа белокрыла. У него сестра — Балаклава. Вечно славен и вечно сказочен, отстоявший весну у мрака. И бессменно огнем негаснущим полыхает курган Малахов. А для нас у него есть отмель — голубая, рыбачья, крабья. Он над морем ступени поднял, а оно в них как брызнет рябью! Вот у этих-то грив поющих, смуглолицый, присев на сваи, дикой солью дышал поручик. Лев Толстой — офицера звали. И сегодня в ночах бессонных, испытавши святую зависть, на простреленных бастионах я к следам его прикасаюсь. Походи, посмотри, послушай. Этот город один, как прежде, охраняет матросской службой прелесть южного побережья. Белизной своих зданий льется, строит счастье, штормами мечен. Он — рыбак. Он — матрос. Он — лоцман. Заменить его в сердце нечем. Хорошеющий с каждым годом, окруженный землей степною, он поэзии русской отдан и немножечко нам с тобою. Не позднее 1962 Нет, на месте никак не сидится ей, неприкаянной русской душе, — и уходит она с экспедицией, за китайской границей уже. Мандарины глазенки сощурили, самураи встают на дыбы, — но враждебней, чем тайны Маньчжурии, англосаксов надменные лбы. Не обидно ли им и не странно ли, что у северных медленных рек с детства бредил восточными странами непонятной земли человек?.. — Благовонной и звончатой пасекой те видения вьются во мне, я коснусь без капкана за пазухой азиатских песков и камней. Я обрадую братьев обиженных, ночники подозренья задув, я войду в их забытые хижины и пойму их сердец красоту.— Так он скажет. И в сложной их грамоте разбираясь, как в русском письме, он увидит священные храмы те, где бывать европеец не смел. Согреваясь от добрых намерений, пронесет по дороге любой не расчетливый розыск Америки, а горячего сердца любовь. И полюбят пришельца косматого с небывалых очей синевой, и князья тех краев не казнят его, потому что народ за него. Коренастый, задумчивый, низенький, сибиряк или вятский мужик, с Чернышевским и высшею физикой он продремлет в кочевьях чужих. Развалясь под звериными шкурами, от большого пути ослабев, окруженный косыми и хмурыми, будет слушать пастуший напев. Вспомнит девочку в сереньком платьице, в снежном блеске иных вечеров, подивится, что слезы подкатятся от чужих и неведомых слов. В малярийном ознобе и пламени он встряхнется и сляжет опять. Коммерсанты, одетые ламами, будут душу его покупать. Будут пробовать ядом и золотом, будут рады, в пути задержав. Сами где ни пройдут они, голо там от огня их пославших держав… И когда померещится: долее не сдержать напряжения рук, — бесконечные степи Монголии за плечами очутятся вдруг. В полушубке дырявом и латаном он наступит на снежный хребет и увидит: со сладостным ладаном поднимает ладони Тибет. <1952, 1962> От бессонниц ослепнут очи, смерть попросит: со мною ляг, — млечной пылью средь черной ночи закурится Чумацкий Шлях. Это может случиться скоро. Так ответствуй, степная синь: разве я не тобою вскормлен, или я не отчизны сын?.. Край родимый, ни в коей степени в светлом дыме рассветных рос не отыдет душа из степи. Я там с детства бродил и рос. Простелись, золотист и снежен, колыбельный простор славян. Сколько музыки в кличке «Нежин». Как нежны у тебя слова. Край родимый, в огне и дыме знал ты горе, чернел и чах, — но звонки кавуны и дыни на твоих золотых бахчах. Сквозь туман пламенеют маки, плачут вербы, звенит лозняк, — из могил встают гайдамаки, поднимается Железняк. Когда кровь моя будет литься, черноземную пыль поя, посмотри, справедливый лыцарь, на две капли — одна твоя. Цель иную теперь наметь-ка. В переплавку пошли мечи. Отстает от тебя Америка, репутацию подмочив… Если скажете мне: сыграй нам сокровенную песнь души, — я сыграю: «Я сам с Украйны!» Только тем я и буду жив. Украúна — Укрáина, белобрысый ковыль, улыбнись мне нечаянно сквозь горячую пыль. Улыбнись мне спросонышка сквозь грачиный полет. В росах мытое солнышко над тобою встает. Козаком-непоседою, озорным кобзарем я с тобою беседую и тобой озарен. Много в жизни я странствовал, много весен прожил, и работал, и праздновал, и солдатом служил. Если есть во мне сколь-нибудь за душою добра — не от рвения школьного, а от батьки-Днепра… Дождик тих на поля твои, на леса моросит. Крешут руки булатные огневой антрацит. Да проносятся издали сокола-поезда. Да бушует неистово запорожская сталь. О колхозная Таврия, моря синего гул, твои вечные лавры я на душе берегу. Сколько солнышка жаркого и хороших ребят от рабочего Харькова до лесистых Карпат. Тополями украшена, в добрых пашен молве, Украина — Украина, будь здорова навек! <1953, 1962> |
