Что-то стал рифмачам Божий лад нехорош {269}, что не чую в них больше его я, и достались в удел им гордыня и ложь и своя, а не Божия воля. Наших дней никакой не предвидел фантаст. Как ни долог мучительный выдох, мир от атомных бомб не погиб, так Бог даст, не погибнет от слов самовитых. Можно верстами на уши вешать лапшу, строить храмы на выпитом кофе, но стихи-то — я знаю, я сам их пишу — возникают, как вздох на Голгофе. Конструировать бреды компьютерных муз, поступившись свободой и светом, соблазняйся кто хочет, а я отмахнусь, ибо дар мой еще не изведан. Не умеющий делать из мухи слона, как же суть свою в жизни сыщу-то, где не царственен стыд, и печаль не славна, и не прибыльны тайна и чудо? Сочинитель, конечно, не вор и не тать — грех иной, да и слава не та, мол, — но возможно ль до старости бисер метать и с ума не сойти от метафор? 1992 Оснежись, голова! Черт-те что в мировом чертеже! {270}Если жизнь такова, что дышать уже нечем душе и втемяшилась тьма болевая, помоги мне, судьба, та, что сам для себя отковал, чтоб у жаркого лба не звенел византийский комар, костяным холодком повевая. Что написано — стер, что стряслось — невозможно назвать. В суматоху и сор, на кривой и немытый асфальт я попал, как чудак из романа, и живу, как дано, никого за печаль не виня. Нищим стал я давно, нынче снова беда у меня — Лиля руку в запястье сломала. Жаль незрячих щенят, одурели в сиротстве совсем: знай, свой закут чернят, издеваясь, как черти, над всем, — мы ж, как люди, что любим, то белим. За стихов канитель современник не даст ни гроша. Есть в Крыму Коктебель, там была наша жизнь хороша — сном развеялся Крым с Коктебелем. В городах этажи взгромоздил над людьми идиот. Где ж то детство души, что, казалось, вовек не пройдет? Где ж то слово, что было в начале? Чтоб не биться в сети, что наплел за искусом искус, суждено ль нам взойти в обиталище утренних муз, добывающих свет из печали? Есть в Крыму Коктебель, в Коктебеле — Волошинский дом, и опять, как теперь, мы к нему на веранду придем, до конца свой клубок размотавши, — там, органно звуча, в нас духовная радость цвела, там сиял, как свеча, виноград посредине стола и звенела походка Наташи. 1992 Покарауль наш дом, а я пройду по свету: быть может, там найдем, чего в помине нету. С подножий до высот круг замкнут и изломан, и снова не везет, как вечно не везло нам. Не тщась в потопе дней возобновлять старинку, мы снова всех бедней при переходе к рынку. В ответ на зов еще треньбренькаю на лире, но смутно и нищо в сознании и в мире. Откуда счастье нам? Ведь мы ж не побирушки, как бедный Мандельштам говаривал подружке. В чаду календаря с прощеньем и виною, вернее говоря, оно у нас иное. Как верилось душе, когда я был мальчишкой, но в гору лезть уже приходится с одышкой. Все книги, что люблю, прочитаны в той рани, и вечер тороплю для пива и тарани. О да, я был в аду и прожитые годы фундаментом кладу для внутренней свободы. Под тяжестью седин я чувствую впервые, что мир сей посетил в минуты роковые. Не надо, не туши, не думай, что не время, — веселием души поделимся со всеми. Уж срок тот недалек, когда любовь и мудрость, раздув свой уголек, воздушно обоймут нас. Да будет нам щитом душевная отвага отшельника, чей дом стоит у Карадага. 1992 Покамест я бессмертен и всесилен, еще с утра со всех концов зову на праздник Лилин друзей добра. Зову тихонь таимостей и странствий и думных дрем, а ты одна повелевай и властвуй за сим столом. А в полночь вдруг подумаю «да ну вас!» и вспомнишь ты, как в детстве хмуром льнула и тянулась к теплу мечты, как был сиротским присмерком искрошен твой ранний цвет и ветром сдут, безгрешен и безгрошен, в колодец лет. Боясь с мурой всеобщего устава попасть впросак, в больном пути скрывала, что устала нести рюкзак. Привыкла жить тайком, мечту свою ты в быту храня, и были б дружбы, дети и уюты, не будь меня. Не встреть меня, жила б себе в покое, в дарах дорог, — за что ж тебе казнилище такое устроил рок? В мой мерзлый мрак, с работы ли, с базара, свой свет внесла и жизнь мою безвестную спасала, не помня зла. Когда б не ты, я был бы нети отдан, в когтях беды давно став трупом или идиотом, когда б не ты. Жужжливым летом в памяти пахучей медвяных крыл ты мне дарила с воздухом созвучий Литву и Крым. Не нам с тобой мирить людей и нелюдь ненастных дней, — ты ж всем кругом добро б хотела сделать, кто нас бедней. Светлы тобой прельстительная чара и тайный зов, в тебе одной причина и начало моих стихов. Прожитых лет обузы и темноты, тоску и гнет прости мне в день рожденья твоего ты под Новый год. Присев к столу от кухонного газа, от лжи обид, ты улыбнешься мне, иконноглаза, и Бог простит. Еще не раз твои труды и брашна меня спасут. Когда любовь, то с ней идти не страшно на Страшный суд. Но даже там на спрос Судьи святого, чтоб дух спасти, я не смогу неведомого слова произнести. |
