* * * А. Вернику Не горюй, не радуйся {266} — дни пересолили: тридцать с лишним градусов в Иерусалиме. Видимо, пристало мне при таком варьянте дуть с друзьями старыми бренди на веранде. Лица близких вижу я, голосам их внемлю, постигая рыжую каменную землю — ублажаю душеньку. Дай же Бог всем людям так любить друг друженьку, как мы ныне любим. Чую болью сердца я: розня и равняя, Муза Царскосельская — всем нам мать родная. Все мы были ранее русские, а ныне ты живешь в Израиле, я — на Украине. Смысл сего, как марево, никому не ведом — ничего нормального я не вижу в этом. Натянула вожжи — и гнет, не отпуская, воля нас — не Божия, да и не людская. 1992 Лежит и видит сны над морем в кукурузке Абхазия, Апсны — страна души по-русски. Ее здесь отковал кузнец под жар и сырость, чтоб в ней десятка два народов разместилось. От зла отторжена, в рай двери отперевши, небрежно тишина стоит на побережье, чтоб мы с тобой могли часами слушать вдоволь пальмоголовых лир многоязычный говор, чтоб хмелем тем дыша, любовью не скудела счастливая душа Фазиля Искандера. В сверкающих садах грузина ли, абхазца обрадованным как глазам не разбегаться? То тучками ягнясь, то в ясное уставясь, — такой с тобою в нас Абхазия осталась… Вдруг там стрельба и кровь, и ярость перед схваткой, и рушащийся кров над детскою кроваткой, и, кто был брат и друг, с тем больше нет житья вам, — и в человеке вдруг проснулся зверь и дьявол. Певучих лет хрусталь страданьем лиц наполнен. Да это те края ль, что мы с тобою помним? Как душами мертветь живым над тем, что любим? Скажи, Фазиль, ответь, зачем все это людям? Какой у них мотив, чтоб убивать друг друга?.. А я совсем один, лишь дум на мне дерюга. С пристрастием молвы как разобраться в шуме? Не видно из Москвы, что деется в Сухуми. Мы ж видеть не хотим, как распято добро там, что делает один народ с другим народом. Кем считан трупов ряд, растерзанные груди? И это все творят не кто-нибудь, а люди. Зачем же я живу в безжизненное время, по смертному жнитву вздымая смерти бремя? Покуда я несу распятие с пейзажем, никто за ложь-посул не снят и не посажен. Да что ни говори, а целы остаются бесовства главари, болталы-властолюбцы. Где ж слово мне найти, в какой словарь вопхаться, чтоб словом тем спасти грузина и абхазца? Меж трупов и калек взываю, неопознан: опомнись, человек! Опомнимся, да поздно. Один я, и ничем не рознюсь я со всеми. Скажи, Фазиль, зачем нас распинает время? 1992 1 Чьи над миром крылья распростерты? То ль безумны, то ли во хмелю вы — снова пущен в лёт орел двумордый, когтелапый и кровавоклювый. И одна башка его на запад, на восток таращится вторая, — он убийством выкормлен и занят, зенки вдаль прожорливо вперяя. Тень его отечество покрыла. Сто полей тревогу всколосили. У меня ж всего рогатка — лира — дар страдальный беженской России… Оживлен охраною и свитой, взмыл стервец, зловонный и зловещий, как дракон из пьесы знаменитой, вечно алча крови человечьей. Ждет и бдит, злопамятлив и хищен, мстлив и жирен, этакая нечисть! Мы ж героя меж себя не сыщем, да и вряд ли на такого меч есть. Где ни сядет выходец из ада, там все травы кровию кропимы, и одна у несыти досада — что достать не может Украины. У него имперская закваска, в желтых жорнах жалость не жилица, он кружит над бездной закавказской, жадно зырит, чем бы поживиться. Чует кровь, черны его повадки… Я шепчу меж тем, уж это слишком, и в злодея целюсь из рогатки, как дано лишь бардам да мальчишкам. 2 Волоса фелицат величались иным грамотеем я ж и сам волосат и лежу травяным прометеем пошумим поорем поглядим ан хвалиться-то нечем прилетает орел и клюет мою певчую печень его крылья тяжки и клевала кровавей железа у него две башки и обое не слуги зевеса не в империи зла а при демократическом строе его наглость взросла и учуяла мясо сырое византийский старик в чьей крови не согласен стареть я он владычить привык залетев из чужого столетья страшно думать не из моего ли подполия вырыт не оттуда ль без виз происходит губительный вылет а с имперских колонн каплет кровь или сыплется тырса то ль взаправдушку он в моем темном уме угнездился мне ль погибель принес сам ли тужится к смерти готовясь и пройдет ли гипноз и проснется ль в отечестве совесть еще грозный иван с тем уродом любил целоваться демократами вам не пристало при нем называться спокон веку казнят тех кто божию весть принимает кровопивец космат и как дьявол из пекла воняет был когда-то велик да века поубавили спеси в оба клюва двулик расклюет меня в пыль поднебесий ну и клюй ну и пусть лучше нет для стихов матерьяла лишь бы грусть наизусть эти строки потом повторяла. 3 Хоть меня и не спросили, не жалел и не журюсь, что рожался не в России, — Украина — тоже Русь, имя чье по Божьей воле у славянства не отнять: Киев, дети учат в школе, городов российских мать. Та же честь и та же чара в хрустале и серебре и берет свое начало от крещения в Днепре. Та же Русь в росе и сини, слово Игорево в ней — распарившейся России первозданней и древней. Для меня ж в любой из жизней, что пред Богом не лгала, нет злодея ненавистней двухголового орла, чей разбой, что от России страх имперский нагнетал, снова где-то водрузили, — хорошо, что я не там! Русский сроду и доныне, с тем двухглавцем не в связи, я живу на Украине, правды пращурской вблизи. Мне иных героев ближе враг орлам, а людям друг, капли крови не проливший вольнолюбец Кармелюк. Русский я душой и речью, русский кровью и судьбой, но и с Запорожской Сечью, с волей желто-голубой. Всем орлам смеется в усладь слобожанский воробей. Украина — тоже Русь ведь, только все же потеплей. С Русью Русь, а не поладят, не сведут никак концы: был один у братьев прадед, спанталычились отцы. Но во мне Оку и Сороть не затмит разрыва дым и Тараса не поссорить с духом Пушкина святым. По живому, братья, рубим — до добра не дорастем, что одно, а порознь любим, под одним кряхтя крестом. В час креста от злых орлов нас, безголовых и с двумя, да спасет единокровность, жизнью в жилушках шумя! <1992> |
