Так и не понял я, что за земля ты — добрая, злая ль. Умные пялят в Америку взгляды, дурни — в Израиль. В рыжую Тору влюбиться попробуй жалким дыханьем. Здесь никогда и не пахло Европой — солнце да камень. Мертвого моря вода ядовита, солоно лоно — вот ведь какое ты, царство Давида и Соломона. Что нам, приезжим, на родину взяти с древнего древа? Книги, и те здесь читаются сзади, справа налево. Не дружелюбны и не говорливы камни пустыни. Зреют меж них виноград и оливы, финики, дыни. Это сюда, где доныне отметки Божии зрятся, нынешних жителей гордые предки вышли из рабства. Светлое чудо в лачуги под крыши вызвали ртами, Бога единого миру открывши, израильтяне. Сразу за то на них беды волнами, в мире рассеяв, тысячу раз убиваемый нами род Моисеев. Не разлюблю той земли ни молвы я, ни солнцепека: здесь, на земле этой, люди впервые слышали Бога. Я их печаль под сады разутюжу, вместе со всеми муки еврейские приняв на душу здесь, в Яд-Вашеме. Кровью замученных сердце нальется, алое выну — мы уничтожили лучший народ свой наполовину. Солнцу ли тучей затмиться, добрея, ветру ли дунуть, — кем бы мы были, когда б не евреи, — страшно подумать. Чтобы понять эту скудную землю с травами злыми, с верой словам Иисусовым внемлю в Иерусалиме. В дружбах вечерних душой веселея, в спорах неробок, мало протопал по этой земле я вдумчивых тропок. И, с Тель-Авивского аэродрома в небо взлетая, только одно и почувствую дома — то, что Святая. 1992 КОГДА МЫ БЫЛИ В ЯД-ВАШЕМЕ{265} А. Вернику Мы были там — и слава Богу, что нам открылась понемногу вселенной горькая душа — то ниспадая, то взлетая, земля трагически-святая у Средиземного ковша. И мы ковшом тем причастились, и я, как некий нечестивец, в те волны горб свой погружал, и тут же, невысокопарны, грузнели финиками пальмы и рос на клумбах цветожар… Но люди мы неделовые, не задержались в Тель-Авиве, пошли мотаться налегке, и сразу в мареве и блеске заговорила по-библейски земля на ихнем языке. Она была седой и рыжей, и небо к нам склонялось ближе, чем где-нибудь в краях иных, и уводило нас подальше от мерзословия и фальши, от патриотов и ханыг. Все каменистей, все безводней в ладони щурилась Господней земля пустынь, земля святынь. От наших глаз неотделима холмистость Иерусалима и огнедышащая синь. А в сини той, белы как чайки, домов расставленные чарки с любовью потчуют друзей. И встал, воздевши к небу руки, музей скорбей еврейских — муки нечеловеческой музей. Прошли врата — и вот внутри мы, и смотрим в страшные витрины с предсмертным ужасом в очах, как, с пеньем Тор мешая бред свой, шло европейское еврейство на гибель в ямах и печах. Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я, прервавши с миром отношенья, не обвиняю темный век — с немой молитвой жду отплаты, ответственный и виноватый, как перед Богом человек. Вот что я думал в Яд-Вашеме: я — русский помыслами всеми, крещеньем, речью и душой, но русской Музе не в убыток, что я скорблю о всех убитых, всему живому не чужой. Есть у людей тела и души, и есть у душ глаза и уши, чтоб слышать весть из Божьих уст. Когда мы были в Яд-Вашеме, мы видели глазами теми, что там с народом Иисус. Мы точным знанием владеем, что Он родился иудеем, и это надо понимать. От жар дневных ища прохлады, над ним еврейские обряды творила любящая Мать. Мы это видели воочью и не забудем днем и ночью на тропах зримого Христа, как шел Он с верными своими Отца единого во имя вплоть до Голгофского креста. Я сердцем всем прирос к земле той, сердцами мертвых разогретой, а если спросите: «Зачем?» — отвечу, с ближними не споря: на свете нет чужого горя, душа любая — Яд-Вашем. Мы были там, и слава Богу, что мы прошли по солнцепеку земли, чье слово не мертво, где сестры — братья Иисуса Его любовию спасутся, хоть и не веруют в Него. Я, русский кровью и корнями, живущий без гроша в кармане, страной еврейской покорен — родными смутами снедаем, я и ее коснулся тайн и верен ей до похорон. 1992 |
