В воскресный день с весельем невезенье — оно давно у нас отменено. Наводит телек панику на семьи, приелась вдрызг эротика в кино — и, как всегда, все к водке сведено, и уж нельзя взирать без омерзенья, как мы проводим наши воскресенья. Да сам-то я хоть чем-нибудь иной? К чужим страну бездумчиво ревную. Пойду вздремну, потом пойду в пивную. Там воздух сиз от дыма и кощунств. Грохочет рок. Ругают демократов. Взял кружку впрок, печаль в нее упрятав, и на пропащих девочек кошусь. 1990-е О синева осеннего бесстыдства, когда под ветром, желтым и косым, приходит время помнить и поститься и чад ночей душе невыносим. Смолкает свет, закатами косим. Любви — не быть, и небу — не беситься. Грустят леса без бархата, без ситца, и холодеют локти у осин. Взывай к рассудку, никни от печали, душа — красотка с зябкими плечами. Давно ль была, как птица, весела? Но синева отравлена трагизмом, и пахнут чем-то горьким и прокислым хмельным-хмельные вечера. 1960-е Хоть горевать о прошлом не годится, а все ж скажу без лишней чепухи: и я носил погоны пехотинца и по тревоге прыгал в сапоги. У снов солдатских вздохи глубоки. Узнай, каков конец у богатырства, — свистя душой, с высотки покатиться и поползти за смертью в лопухи. А в лопухах, служа червям кормежкой, — лихой скелет с распахнутой гармошкой, в ее лады запутался осот. Тряся костьми и в хохоте ощерен, в пустые дырки смотрит чей-то череп и черным ртом похабщину несет. 1960-е Я — демократ не на заморский лад какой-то там ква-ква-адвокатуры. Я — демократ и рыцарь диктатуры в рабочей робе, красен и крылат. Я — демократ и рад, когда корят ее враги, корыстны и понуры, но, свету сын, но любящему брат, молюсь добру из-под звериной шкуры. Себе ж на гибель гимн пою мечам, вселившим страх в магнатов и мещан, набитых злом, в невежестве чванливых. Где Божий стан? Где войско палача? Но, темный век по-свойски волоча, сквозь строй врагов иду во тьму, свалив их. 1957, 1990-е Дай заглянуть в глаза твои еще хоть. Скажи хоть раз, что ты была не сном… Под сапогами, черными, как деготь, кричит заря в отчаянье смешном. Святые спят. Их плачем не растрогать. Перепились на пиршестве ночном. Лишь чей-то возглас: «Господи, начнем!» И детский крик. И паника. И похоть. На небесах горит хорал кровавый. Он сбрасывает любящих с кроватей. Он рушит стены, грозен и коряв. Кричит в ночи раздавленное детство, и никуда от ужаса не деться, пока гремит пылающий хорал. 1960-е 10. НЕ ВИЖУ, НЕ СЛЫШУ, ЗНАТЬ НЕ ХОЧУ{289} Не вижу неба в петлях реактивных, не вижу дымом застланного дня, не вижу смерти в падающих ливнях, ни матерей, что плачут у плетня. Не слышу, как топочет солдатня, гремят гробы, шевелятся отцы в них, не слышу, как в рыданьях безотзывных трясется мир и гибнет от огня. Знать не хочу ни жалости, ни злобы, знать не хочу, что есть шуты и снобы, что боги врут в руках у палача. Дремлю в хмелю, историю листаю, — не вижу я, не слышу я, не знаю, что до конца осталось полчаса. 1960-е Не жди добра от множества бумаг. В конце концов они своей лавиной сомнут твой мир, задушат хваткой львиной, и ложь и страх поселятся в умах. Кто уцелеет, станет жить впотьмах, без дум, без крыльев, нижней половиной, забудет чудо тайны соловьиной и средь бумаг состарится бедняк. Он заслужил судьбу свою: вольно ж! А ты не жди, а ты тревожь покой их. Давно пора нагрянуть на вельмож, на души их бумажные, у коих рабочий класс не сходит с языка, а на рабочих смотрят свысока. 1957, 1990-е |
