Как полюбить бы такого большущего? Нá поле битвы с громами пошучивал. Графским подлизам колкости буркая, весь он — как вызов снобам и бюргерам. Буйствуя в стычке, в споре упорствуя, жил на водичке с коркою черствою. Бешен и чертов, в комнате заперся, в гневе исчеркав четкие записи. Там по ночам он в полном безмолвии бредил началом Девятой симфонии, дерзкие замыслы в нищенстве пестуя. «Делом бы занялся, сволочь плебейская». Вздутые жилы, волосы на плечи. Так вот и жил он, весь музыкой каплющий. В дружбе с народом, радуясь с вечера, лоб благородный счастьем просвечивал. Сложный и дюжий, — слыхали такого вот? — мастер был души людские выковывать. Демон крылатый, радость прославивший, львиные лапы бросает на клавиши. Не позднее 1962 * * * Я жил на комсомольской стройке {398}, не наблюдал, а просто жил, дышал, обдумывая строки, и не был праздным и чужим. Но, резюмируя по пунктам, ходил до полночи по ней, с комсоргом трясся на попутной, в солдаты провожал парней. Я жил не в позе летописца, мне труд друзей не трын-трава, и для пустого любопытства людей от дел не отрывал. Лишь раз, осмелившись и сунув свой нос, на вышку приходил, где с толком действовал Изюмов — орденоносный бригадир. Я жил с дружищем в общежитье, а общежитье — не салон, — но вы, пижоны, не тужите: мы вас с собой не позовем! Обрызган маслом и подряпан, я жадно слушал пыл и жар, и шел без трепета по трапам, и на площадках не плошал. Я жил с открытою душою, не погружал ее во зло, и стройки зарево большое, как солнце, в жизнь мою вошло. Куда б я руль свой ни направил, где б ни задумался о чем, я меньше стать уже не вправе, к ее величью приобщен. Живу среди огней и шумов и жить так — счастья не таю, хотя прославленный Изюмов нам так и не дал интервью. Не позднее 1962 Да вправду красна ли, да так уж проста ли рыбацкая доля, рыбачья беда? Их лодки веками в раздолье врастали. Их локти разъела морская вода. Гремучие ветры их кости ковали, плакучее пламя провялило плоть. Им до смерти снятся бычки и кефали. Им ходится трудно, им хочется плыть. Их вольные души сгорят и простятся на темной волне, не оставив следа. Недаром в них кротость и крепость крестьянства с рабочей красой необычно слита… А вы вот бывали в рыбачьем поселке, где воздух, что терен, от зноя иссох, где воздух серебрян и густ от засолки, где сушатся сети и мокнет песок?.. Шальные шаланды штормами зашвыривает. Крикливые чайки тревожно кружат. Крутая волна затекает за шиворот, и весла, как пальцы в суставах, хрустят. Я меры не знаю ночному старанью — старинные снасти крепить на ходу, чтоб утречком выплеснуть лодки с таранью и бросить рыбеху рябому коту. Не позднее 1962 * * * Сердце просит лёта. Сколько зноя лито! Здравствуй, жизни лето! Отшумели весны. Отгорели годы. Опустились весла в голубые воды. Стали ночи кратки, стали дни пекучи. На поля, на грядки каплет пот текучий. В поле пляшут мошки, небосвод распахнут, и цветы картошки одуряя пахнут. О девичьи щеки, что румянец жжет их, — золотые пчелки на колосьях желтых!.. А в ночи ветвями заколышет ветер, и еще медвяней от полей повеет. Говоришь, озябла? Ну так ляг же рядом. А с дерев, а с яблонь так и сыплет градом… Мы недаром стали и сильней, и зорче, и уста с устами говорят без желчи. Солнце палит люто. Сердце просит лёта. Сколько зноя лито! Здравствуй, жизни лето! Не позднее 1962 |
