Всю ночь не сплю. Все ночи, Бог ты мой, душа вопит на плахе перекладин. С ней плачут кошки — просятся домой, а дома нет, дом кем-то обокраден. И вот, бесовством общим не задет, не столь по разуменью, сколь по зову, поскольку он уже не президент, шепчу сквозь боль спасибо Горбачеву. Его бытье молвой не обросло, без добрых слов прошла его минута. Да был ли он? Молчат добро и зло. Всем не до них, но надобно ж кому-то. В ком брезжит свет, тот чернью не щадим. Вот и сидим без света и без хлеба. Влип Михаил Сергеевич один в ту распрю зол, как справа, так и слева. Он мнил, что революционный дух в сердцах людей еще не уничтожен, меж тем как дух в соратниках протух и стал, как смерть, всем россиянам тошен. Не верить грех, что вправду он хотел, — и верой той пожизненно блажен я, — прозрев душой, от наших страшных дел не разрушенья, но преображенья. Когда в свой срок пришла его пора и в суете подрастерялась челядь, он выдал нам хоть толику добра, а большего ему не дали сделать. Да и не мог: хоть не о небе речь, на холм и то без Бога не взобраться, тем паче мир от войн не уберечь, не превратить империи в собратство. Но если мы нуждой обозлены и за труды земные не почтенны, в том нет его особенной вины, он до того силком сошел со сцены. Мы с той поры и дышим вполудых, творим врагов, потворствуем угару, как он пропал с экранов голубых с Раисою Максимовной на пару… Нам не дано в отеческой звезде вообразить лампаду африканца, но суждено невзлюбливать вождей и от святынь кровавых отрекаться. Всю ночь не сплю, раскаяньем томим, вдыхаю дым непокарманной «Варны», под плач кошачий думаю: кто мы? Так недобры и так неблагодарны. Политика — бесовская игра, и нас, объятых ею, коль почел он безумцами, разрушившими храм, кому о том поспорить с Горбачевым? Не нам судить, — лишь боль разбередим, — кто виноватей в роздури базара, он перед нами, мы ли перед ним, — но есть Судья, и по заслугам кара. 1992 Извечен желтизны и сини — земли и неба договор… А я живу на Украине с рождения и до сих пор. От материнского начала светила мне ее заря, и нас война лишь разлучала да северные лагеря. В ее хлебах и кукурузке мальчишкой, прячась ото всех, я стих выплакивал по-русски, не полагаясь на успех. В свой дух вобрав ее природу, ее простор, ее покой, я о себе не думал сроду, национальности какой, но чуял в сумерках и молньях, в переполохе воробьев у двух народов разномовных одну печаль, одну любовь. У тех и тех — одни святыни, один Христос, одна душа, — и я живу на Украине, двойным причастием дыша… Иной из сытых и одетых, дав самостийности обет, меж тем давно спровадил деток в чужую даль от здешних бед. Приедет на день, сучий сыне, и разглагольствует о ней… А я живу на Украине, на милой родине моей. Я, как иные патриоты, петляя в мыслях наобум, не доводил ее до рвоты речами льстивыми с трибун. Я, как другие, не старался любить ее издалека, не жив ни часа без Тараса, Сковороды, Кармелюка. Но сердцу памятно и свято, как на последние рубли до Лавры Киевской когда-то крестьяне русские брели. И я тоски не пересилю, сказать по правде, я боюсь за Украину и Россию, что разорвали свой союз. Откуда свету быть при тучах? Рассудок меркнет от обид, но верю, что в летах грядущих нас Бог навек соединит… Над очеретом, над калиной сияет сладостная высь, в которой мы с Костенко Линой, как брат с сестрою, обнялись. Я не для дальних, не для близких сложил заветную тетрадь, и мне без песен украинских не быть, не жить, не умирать. Когда ударю сердцем обземь, а это будет на заре, я попрошу сыграть на кобзе последнего из кобзарей. И днем с огнем во мне гордыни национальной не найдешь, но я живу на Украине, да и зароете в нее ж. Дал Бог на ней укорениться, все беды с родиной деля. У русского и украинца одна судьба, одна земля. 1992 |
