Да ну и что с того — в Москве или в Нью-Йорке? Сегодня Рождество, и мы с тобой на елке. Вся в звездах и огнях, вот-вот взлетит, живая, счастливцев и бедняг на праздник созывая… От крови и от слез я слышу и не внемлю: их столько пролилось в отеческую землю, что с душ не ототрет уже ни рай, ни ад их, — а нищий патриот все ищет виноватых. Вишь, умник да еврей — губители России, и алчут их кровей погромные витии… Но им наперекор, сойдя с небес по сходням, поет незримый хор о Рождестве Господнем. Поет, дары неся, с уверенностью детской, что Тот, кто родился, сам крови иудейской. Звучит хрустальный звон для сбившихся с дороги: уже родился Он и мы не одиноки. Идем со всех концов с надеждою вглядеться в безгрешное лицо вселенского младенца. Когда земная власть с неправдой по соседству, спасение — припасть к Божественному детству. Не зная наших уз, свободный от одежки, в нас верует Иисус и хлопает в ладошки. Рождественской порой, как подобает людям, мы Божьей детворой хоть трошечки побудем. Творится явь из сна и, всматриваясь в лица, Господняя весна в нас теплится и длится. Серебряной вьюгой мир выстиран и устлан, и Диккенс и Гюго родней, чем Джойс и Пруст нам. В нас радуется Бог, что детская пора есть, от творческих тревог взрослеть не собираясь. Нам снова все друзья и брат горой за братца, и нам никак нельзя от елки оторваться. Та хвойная весна, священствуя и нравясь, с Руси привезена, а всей земле на радость. Клубится пар от вод, сияет мир от радуг… А нищий патриот все ищет виноватых. 1990 * * * Смеженный свет солоноватых век… {245}Земля в снегу, мы в середине круга. Пусть он лежит — скажи ему, подруга, — я не хочу, чтоб таял белый снег. На темный мир, исполненный бесстыдства, пролился свет в покое полусна. О, как он юн! О, как ему блестится! От всех болезней лечит белизна. В такие дни нельзя, чтоб злом на зло мы. Во весь простор по взмаху милых рук плывут из вьюг рождественские звоны, святят печаль и размыкают круг. Присесть к столу, погреться бы не худо, земную стужу стаивая с век, но не хочу, чтоб так кончалось чудо, нельзя никак, чтоб таял белый снег. Затем нельзя, что в замяти рассвета, когда крещусь в купели снеговой, душа моя пред вечностью раздета и с нами снег — и больше никого. 1990 * * * Мне горько, мне грустно, мне стыдно с людьми {246}, когда они любят меня, а нет в моем сердце ответной любви, и я им ни друг, ни родня. О, это — как будто на званом пиру пред всеми явиться нагу, и кажется мне, что у всех я беру, а дать ничего не могу. Ну вот я и роюсь в моей кладовой, спешу, суечусь, бестолков: ведь мне и отсрочка-то лишь для того, чтоб не оставалось долгов. Какой уж там образ, какой уж там звон! Мечусь между роз и ромах: скорей бы разделаться с ложью и злом, нашарить добро в закромах. Простите меня, что несладок, неспел мой плод и напрасен азарт, простите меня, кому я не успел просимого слова сказать. Я только еще потому и живой и Божьему свету под стать, что всем полюбившим обязан с лихвой любовью и жизнью воздать. 1990 * * * В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно {247}… Вот утро ткет паук — смотри, не оборви… А слышишь, как звучит медлительно и нежно в мелодии листвы мелодия любви? По утренней траве как путь наш тих и долог! Идти бы так всю жизнь — куда, не знаю сам. Давно пора начать поклажу книжных полок — и в этом ты права — раздаривать друзьям. Нет в книгах ничего о вечности, о сини, как жук попал на лист и весь в луче горит, как совести в ответ вибрируют осины, что белка в нашу честь с орешником творит. А где была любовь, когда деревья пахли и сразу за шоссе кончались времена? Она была везде, кругом и вся до капли в богослуженье рос и трав растворена. Какое счастье знать, что мне дано во имя твое в лесу твоем лишь верить и молчать! Чем истинней любовь, тем непреодолимей на любящих устах безмолвия печать. 1990 |
