Я в Риме, где время клюет свои крохи с камней седой голубицей, где в прелесть отлились просторы, а римские ночи потемок московских темней: у них на всех окнах прибожно опущены шторы. На улицах грязно, но Риму и сор не в урон, а русскому глазу он тем еще более близок, ведь надобна ж снедь для воробышков и для ворон. Как набожен сон мой, весь в пиниях и кипарисах! Но сетует совесть, что снится он мне одному: все горе с тобой не делил ли я поровну разве, и разве сейчас я один без тебя подниму все бремя восторга в наполненном чудом пространстве? Мне грустно и горько, что здесь мне никто не родня, что с кем я, ну с кем я аукнусь на улочках узких, — нежданно-негаданно, да и всего на три дня сюда я свалился в семерке писателей русских. Тяжка наша участь, нам если не свой, то злодей, а что у нас плохо, то все чужаки насолили, а в Риме веселом, как всмотришься в лица людей, никто и не помнит, что некогда был Муссолини. Спешат работяги, и рот разевает чудак, и ослик с тележкой хвостом говорит по-тбилисски, и тянутся к небу на многих его площадях египетские с иероглифами обелиски. Я Рим императоров проклял с мальчишеских лет, но дай мне, о Боже, как брата обнять итальянца. Святые и гении высекли жертвенный свет, и римским сияньем мильоны сердец утолятся. Брожу и вбираю, обвитый с холмов синевой, и русскому сердцу ответствует Дантова лира, и вижу воочью, что разум прилежный с него скопировал грады всего христианского мира. Душой узнается, когда я брожу по нему, то пушкинский Питер, то Вильнюс в Литве, то Одесса. Я мрамор Бернини в молитвах святых помяну, не молкнет во мне Микеланджело горняя месса. И скорбная Пьетта в соборе Святого Петра светлеет в углу, отовсюду слышна и всезрима. Но как эта вечность по-детски родна и щедра, как было бы миру пустынно и немо без Рима. Хранящий святыни, но не превращенный в музей, он дышит мне в щеки своей добротой тыщелицей, — и что мне до цезарей, что мне до пап и князей? В нем сердце любое Христовой любовью щемится. О, если не всех, то хотя бы тебя привести на холм Авентина, чтоб Рим очутился под нами и стало нельзя нам пастушеских глаз отвести от вечного стада с деревьями и куполами. Нам ангел Мариин помашет на рынке рукой, к нам дух Рафаэля с любовью прильнет на вокзале, а площади Рима, где каждая краше другой, расплещут фонтаны, чтоб мы в них монетки бросали. Моя там осталась. Так, может быть, скоро с тобой придем убедиться, что все наши ценности целы, на улицах Рима смешаемся с доброй толпой и Бога обрящем на фресках Сикстинской капеллы. 1989 * * * В лесу соловьином, где сон травяной {242}, где доброе утро нам кто-то пропинькал, счастливые нашей небесной виной, мы бродим сегодня вчерашней тропинкой. Доверившись чуду и слов лишены и вслушавшись сердцем в древесные думы, две темные нити в шитье тишины, светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы. Без крова, без комнат венчальный наш дом, и нет нас печальней, и нет нас блаженней. Мы были когда-то и будем потом, пока не искупим земных прегрешений… Присутствием близких в любви стеснена, но пальцев ласкающих не разжимая, ты помнишь, какая была тишина, молитвосклоненная и кружевная? Нас высь одарила сорочьим пером, а мир был и зелен, и синь, и оранжев. Давай же, — я думал, — скорее умрем, чтоб встретиться снова как можно пораньше. Умрем поскорей, чтоб родиться опять и с первой зарей ухватиться за руки и в кружеве утра друг друга обнять в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки. 1989 * * * Мы с тобой проснулись дома {243}. Где-то лес качает кроной. Без движенья, без желанья мы лежим, обнажены. То ли ласковая дрема, то ли зов молитвоклонный, то ли нежное касанье невесомой тишины. Уплывают сновиденья, брезжут светы, брызжут звуки, добрый мир гудит как улей, наполняясь бытием, и, как до грехопаденья, нет ни смерти, ни разлуки — мы проснулись, как уснули, на диванчике вдвоем. Льются капельки на землю, пьют воробышки из лужи, вяжет свежесть в бездне синей золотые кружева. Я, не вслушиваясь, внемлю: на рассвете наши души вырастают безусильно, как деревья и трава. То ли небо, то ли море нас качают, обнимая, обвенчав благословеньем высоты и глубины. Мы звучим в безмолвном хоре, как мелодия немая, заворожены мгновеньем, друг во друга влюблены. В нескончаемое утро мы плывем на лодке утлой, и хранит нас голубое, оттого что ты со мной, и, ложась зарей на лица, возникает и творится созидаемый любовью мир небесный и земной. 1989 |
