Что-то мне с недавних пор

на земле тоскуется.

Выйду утречком во двор,

поброжу по улицам, —

погляжу со всех дорог,

как свобода дразнится.

Я у мира скоморох,

мать моя посадница.

Жизнь наставшую не хай,

нам любая гожа, —

но почто одним меха,

а другим рогожа?

Ох, империя — тюрьма,

всех обид рассадница, —

пропадаем задарма,

мать моя посадница!

Может, где-то на луне

знает Заратустра,

почему по всей стране

на прилавках пусто,

ну, а если что и есть,

так цена кусается.

Где ж она, благая весть,

мать моя посадница?

Наше дело — сторона?

Ничего подобного!

Бей тревогу, старина,

у людей под окнами!

Где обидели кого,

это всех касается, —

встанем все за одного,

мать моя посадница!

Ни к кому не рвусь в друзья

до поры, до времени,

но, по-моему, нельзя

зло все видеть в Ленине.

Всякий брат мне, кто не кат,

да и тот покается.

Может, хватит баррикад,

мать моя посадница?

У Небесного Отца

славны все профессии:

кто-то может без конца

заседать на сессии.

Не сужу их за тщету,

если терпит задница.

Наше время — на счету,

мать моя посадница!

А роптать на жизнь не след:

вовремя — не вовремя, —

коль явились мы на свет,

так уж будем добрыми,

потому что лишь добром

белый свет спасается.

Как полюбим — не умрем,

мать моя посадница!

Не впервой, не сгоряча,

сколь чертям не тешиться,

наше дело — выручать

из беды отечество.

Нам пахать еще, пахать —

и не завтра пятница.

Все другое — чепуха,

мать моя посадница!

                       ЕЩЕ О ПЕТРЕ^{239}

Чудом вырос, телом крепок и душою бодр,

на Руси, как дуб меж репок, император Петр.

Вырос чудом, да недобрым, хоть за Прут уйти б:

и доныне больно ребрам от царевых дыб.

Этот бес своей персоной, злобой на бояр

да заботушкой бессонной всех пообаял —

оттого и до сегодня, на обман щедра,

врет история, как сводня, про того Петра.

Был он ликом страховиден и в поступках лют

и на триста лет обидел православный люд,

воля к действию была в нем велика зело,

да не Божеским пыланьем мучилось чело.

То не он ли для России, оставляя трон,

мнил, что смуты воровские кончены Петром?

Не с его ль руки разросся в славе и молве

по мечтам Растрелли с Росси город на Неве?

Не за то ль к нему хранится в правнуках любовь,

что свободных украинцев обратил в рабов?

Не его ль добра отведав, посчитай возьми,

русских более, чем шведов, полегло костьми?

Как обозами свозили мертвые тела,

так горой на том верзиле добрые дела, —

вот уж подлинно антихрист — и в шагу тяжел:

уж какие свет и тихость там, где он прошел!

А народ от той гнетущей власти-суеты

уходил в лесные пущи, в темные скиты,

где студеная водица, сокровенный мрак,

ибо зло от зла родится, а добро — никак.

От петровского почина, яростно-седа,

не оставила пучина светлого следа:

дух в разладе, край в разрухе, а как помер он,

коронованные шлюхи оседлали трон.

Я, конечно, у России даже не пятак,

но когда б меня спросили, я сказал бы так:

— Наше время — слава зверю, клетка для тетерь.

Я ж истории не верю, и никто не верь.

Все дела того детины, славе вопреки

я отдам за звук единый пушкинской строки.

Я отдам, да и не глядя, все дела Петра

ради в пушкинской тетради росчерка пера.

        ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЛГЕ^{240}

Отпевший память Стенькам и Емелькам,

в зените дней пред горем не смирясь,

я видел Волгу жаждая, но мельком,

давным-давно, единый в жизни раз, —

когда, в прозренье болестном и горьком

и никого за участь не коря,

я ждал этапа в пересыльном Горьком,

а путь мой был на север, в лагеря.

В те дни еще я не дорос до старца,

в крови не смолк горячечный порыв,

и Волги лик в душе моей остался,

на крестный путь ее благословив.

Я слушал сны, лицо в ладони спрятав,

меня томила яви нагота,

и снились мне Самара и Саратов,

которым я не снился никогда.

Свет волжских вод вбирал из-под угара, —

нам век с лихвой за вольность отплатил:

ведь Волга тоже с горя подыхала

под злым дерьмом каналов и плотин.

Заря во мрак спустила коромысло,

у мертвых вод застыли времена, —

как стать могло, что ум лишился смысла,

стихи в тюрьме и Волга пленена?

В безумный час душа ожглась о строчки

и в скорбной думе вымокла от слез:

по той ли шири странствовал Островский,

свою «Грозу» отсюда ли привез?

Смещался мир, спуск начинался в ад мой,

смыкалась тьма и не было кругов,

и думал узник с грустию невнятной,

что Ленин родом с этих берегов…

Добро, мой дух, что не сошел с поста ты

о той поре над рябью золотой,

а жаль — сгубили Волгу супостаты:

была царицей, стала — сиротой.