За что, не знаю сам, я полюбил Донецк. Не там родился я, не там мой дух возрос, но я б хотел до звезд любовь к нему донесть: он — город угля, да, но он и город роз. Я свежестью дышал сквозь жар его садов, он памятен уму и нравится очам, а может, я его люблю еще за то, что он Европы сын и европеец сам. Донбасс, шахтерский край, мальчишеской порой твой труд препоной стал державному вранью, а клич твой «на-гора» был юности пароль — просторна и звонка столица в том краю. Донбасс, шахтерский край, твой род сметлив и смел, нам Гроссман рассказал историю твою, а прежде Блок тебя пророчески воспел — просторна и звонка столица в том краю. Приюта не свивал провинциальный дух в тех гулких площадях, проспектах и садах, и я люблю его сквозь тополиный пух не то, чтобы за что, а попросту за так. По молодости лет он — город без легенд, он сам их создает и сны его стройны, он — труженик и бард, бунтарь, интеллигент, чьи митинги слышны во всех сердцах страны. Он в праведной борьбе свой облик обретал и слез не станет лить по русскому царю. Я там стихи читал, меня любили там, за позднюю любовь тот кров благодарю. Там друг мой, Витя Шварц, свой жребий угадал. Он был веселый враль и добрый человек. От канувшего вдаль мне целый город в дар, я был в нем только раз, а полюбил навек. О будущем мечты прекрасны и просты, да каждый шаг к нему тревожен и тяжел, — молюсь, чтоб на дрожжах любви, а не вражды, в нас Украины дух возвышенно взошел. Ты ж в чертовых ночах сияешь и гремишь, весь одухотворен хорошими людьми. Империи — хана! Мы выстоим. Прими ж, мое тебе, Донецк, признание в любви. <1988> Мы пришли с тобой и замерли и забыли все слова перед белым чудом на Нерли, перед храмом Покрова, что не камен, а из света весь, из Любовей, из молитв, — вот и с вечностию сведались: и возносит, и знобит. Ни зимы меж тем, ни осени, а весна — без мясников. Бог растекся паром по земи — стала церковь меж лугов. Мы к ней шли дорогой долгою, мы не ведали другой, — лишь душа жужжала пчелкою над молящейся травой. Как подумаю про давнее, сколько зол перенесли, крестным мукам в оправдание эта церковь на Нерли. Где Россия деревенская ниц простерлась, окружив, жил я, родиной не брезгуя, — потому и в мире жив. Красоты ничем не вычислим: в Риме был позавчера, горд, скажу вам, и величествен в Риме том собор Петра. А моя царевна-скромница всех смиренней, всех юней, да зато и зло хоронится перед радостною ней. Дух восторгом не займется ль там, в Божестве неусомним, перед ней, как перед Моцартом, — как пред Господом самим? Что ж ты, смерть? Возьмись да выморозь — да не выйдет ни шиша: незатмимым светом вымылась возлетевшая душа. Лебедь белая, безмолвница, от грехов меня отмой! Кто в России не помолится красоте твоей родной? Горней радости учила ты: на удар — в ответ — щеку б! У тебя и мы — не сироты, и поэт — не душегуб. 1988 Чем сердцу русскому утешиться? Кому печаль свою расскажем? Мы все рабы в своем отечестве, но с революционным стажем. Во лжи и страхе как ни бейся я, а никуда от них не денусь. Спасибо, русская поэзия: ты не покинула в беде нас. В разгар всемирного угарища, когда в стране царили рыла, нам песни Александра Галича пора абсурдная дарила. Теперь, у сердца бесконвойного став одеснýю и ошýю, нам говорят друзья покойного, что он украл судьбу чужую. Я мало знал его, и с вами я о сем предмете не толкую — но надо ж Божие призвание, чтоб выбрать именно такую! Возможно ли по воле случая, испив испуг смерторежимца, послав к чертям благополучие, на подвиг певческий решиться? Не знаю впредь, предам ли, струшу ли: страна у нас передовая, — но как мы песни эти слушали, из уст в уста передавая! Как их боялись — вот какая вещь — врали, хапужники, невежды! Спасибо, Александр Аркадьевич, от нашей выжившей надежды. 1988 |
